Уроки любви

— Она чувствует себя нормально. Думаю, получше, чем ты или я. Утром Портман увез ее в клинику «Веселая долина», чуть ли не насильно. Так настояли врачи, но Джес не намерена оставаться там дольше трех дней.

— Каков прогноз специалистов?

— Успокаивают. Но я крепко сомневаюсь, что наша сладкоголосая птичка когда-либо запоет.

Тед крепко стиснул зубы, чтобы не выругаться, и лишь холодно заметил:

— Ты плохо знаешь Джес.

— О'кей. Не обижаюсь. Легко согласился Барри. Приготовь кресло поудобней. Я буду через час. Если не ошибаюсь, придется прослушать целую симфонию.

Тед замялся. Он сам еще не понял, что записал в альбом.

— Н-не знаю… Думаю, что-то вроде кантаты. Для голоса, хора и оркестра… А сидение будет в порядке я не нанесу тебе физический ущерб, Грант.

Барри любил в тесном кругу шутить по поводу «профзаболевания» периодически обостряющегося геморроя. «Если кто-то полагает, что у музыкального критика должны быть особые уши, то сильно ошибается. Все дело вот в этом месте. Он хлопал свой поджарый зад. У наших гениев страсть к монументализму, будто след в истории можно оставить лишь трехчасовой симфонией. Но мой „индикатор“ работает без отказа эта задница „не высиживает“ плохой музыки».

От шуток Гранта начинающих композиторов, грешивших крупномасштабными произведениями, обычно зябко передергивало. Теофил Андерс как раз оказался среди тех редких счастливчиков, кого «задница» Гранта выдержала, со всеми концертами, симфониями и кантатами. Более того, Барри на своих руках вознес юного Андерса на музыкальный Олимп, а потом начисто забыл о нем. На долгие годы.

«И вот сейчас он будет здесь!» Тед с ужасом оглядел беспорядок, царивший в его доме с тех пор, как Лилиан уехала навестить маму. К приметам бедности добавлялись улики неряшливого прозябания, полное пренебрежение к «достойному образу жизни». «Это отвратительно! В самом деле погано. Черт! Кто-то догадался сунуть зубную щетку в пепельницу!..» Тед растерянно крутился по кабинету, рассовывая куда попало ношеные носки, смятые бумаги, липкие стаканы, заплесневелые объедки.

— «Остановись, кретин! Ты все тот же робкий ученичишка, горящий желанием угодить мэтру Гранту», урезонил себя Тед, осознав тщетность попыток придать комнате вид солидной благонравности. Соответствующей положению преуспевающего композитора, каковым был Андерс, когда они виделись с Барри последний раз три года назад. А до этого, до этого была долгая, странная история дружбы-соперничества, любовного треугольника, в которой каждый хлебнул свою порцию хмельного счастья и свою долю лиха Тед, Барри и Джес.

Их имена не сходили со страниц прессы, крутясь в эпицентре самых фантастических версий и грязных домыслов. Триумфальная слава, богатство, страсть и ревность, великодушие и подлость, житейская банальность и мистические откровения, все сплелось в тугой узел, затягивающийся сильнее от всякой попытки развязать его.

«Что же стряслось на самом деле, что же случилось или случится с нами? Впервые за все это время спросил себя Тед, сгорбившись на рояльном стульчике. Кто ты такая, невероятная, восхитительная, мучительная Джессика Галл?»

Глава 3

Евгения Галлштейн родилась в канун революции в ноябре 1917 года, только не в собственном доме в Петербурге, а в небольшой комнате берлинского пансионата для русских эмигрантов.

Семейство крупного российского предпринимателя, покинувшего родину в большой спешке накануне октябрьского переворота, бедствовало. Умер от пневмонии пятилетний Марик, едва перенесла тяготы побега беременная Анна Васильевна. Когда за визит акушерки пришлось отдать именной браслет жены, подаренный в счастливые питерские времена к юбилею семейной жизни, Арон Исаакович Галлштейн расплакался. Он сидел в реденьком скверике, выходящем к железнодорожной ветке, один на сыром ноябрьском ветру, запахивая воротник некогда шикарного ратинового пальто. Ему недавно исполнилось сорок два, но все надежды, силы, вся бурная жажда деятельности, вера в свое призвание, удачливость, полезность обществу и собственному семейству остались позади. Он чувствовал себя стариком, обманутым и несправедливо наказанным.

Интуиция и прозорливость подвела Арона в оценке большевиков. Он был убежденным кадетом, и до последних дней, предшествующих перевороту, верил в разумность просвещенной интеллигенции. «Конституция и парламентская монархия вот истинный выбор России», упрямо твердил Галлштейн, пока не оказался в холодном вагоне третьего класса, следующем в Хельсинки, с двумя чемоданами, шпицем Вилли, простуженным сыном и переваливающейся на отекших ногах женой. Вскоре оказалось, что имущество, увезенное Галлштейном из Петербурга, составляет единственное его достояние. Фабрики, магазины, дома, имения все сгинуло в охваченной гражданской войной России.