Уроки милосердия

Молчание повисло между нами, заполняя собой салон арендованной машины. Я вздрагиваю, когда навигатор велит нам поворачивать направо, на шоссе. Лео крутит радио.

– Может быть, музыку послушаем?

Он морщится, когда машину заполняют звуки рока.

– Плохо, что нет проигрывателя с компакт-диском, – говорю я.

– Я все равно не умею с ним обращаться. У меня в машине такого нет.

– Нет проигрывателя? Вы шутите? А на чем вы ездите? На «Жестянке Лизи»?[52]

– У меня «субару». И кассетный магнитофон.

– Они до сих пор существуют?

– Не судите строго. Я старомодный парень.

– Значит, вам нравятся старинные вещи. – Я заинтригована. – Звезды пятидесятых-шестидесятых, «Ширеллз», «Троггс», дуэт «Ян и Дин»…

– Полегче! – восклицает Лео. – Это не старина. Кэб Кэллоуэй, Билли Холидей, Пегги Ли… Вуди Герман…

– Сейчас у вас крышу снесет, – говорю я, настраивая радио.

Льется голос Розмари Клуни[53], у Лео округляются глаза.

– Невероятно! – восклицает он. – Это бостонская станция?

– Это «Сириус ХМ», спутниковое радио. Новейшие технологии. Относительно новые. А еще сейчас снимают кино со звуком.

Лео ухмыляется.

– Я знаю, что такое спутниковое радио. Просто никогда…

– Не думали, что его стоит послушать? Не опасно жить только прошлым?

– Не опаснее, чем жить настоящим и понимать, что ничего не изменилось, – отвечает Лео.

Я вспоминаю бабушку.

– Она сказала, что поэтому и не хотела рассказывать о том, что c ней произошло. Не видела смысла.

– Я не во всем ей верю, – признается Лео. – Ничего не рассказывать потому, что история повторяется, – это своеобразная самозащита, но обычно находятся и другие причины, заставляющие узников концлагерей хранить молчание.

– Например?

– Чтобы защитить свои семьи. На самом деле это посттравматический синдром. Человек, который пережил подобную травму, не может одни эмоции отключить, а другие – нет. Выжившие на войне выглядят здоровыми, но внутри у них эмоциональная пустота. Поэтому у таких людей не всегда получается наладить связь с детьми и своими супругами – или они сознательно не хотят ее налаживать. Они боятся, что кошмары оживут, что они слишком сильно к кому-нибудь привяжутся, а потом его потеряют. В результате их дети вырастают и ведут себя в своих семьях точно так же.

Я пытаюсь, но не могу припомнить, чтобы папа меня сторонился. Однако он не расспрашивал бабушку о прошлом. Может, бабушка щадила его, храня молчание, а он все равно страдал? Неужели эмоциональная холодность передается через поколение? Я прятала свое лицо от людей; нашла работу, которая позволяет мне трудиться по ночам, одной; позволила себе влюбиться в мужчину, который, точно знаю, никогда не станет моим, потому что никогда не верила, что мне повезет и я встречу человека, который будет всегда любить меня. Я прячусь потому, что урод, или я урод потому, что прячусь? Неужели мой шрам – только часть эмоциональной пустоты, спусковой крючок травмы, которая передается по нашему роду?

Я даже не осознаю, что плачу, пока машина неожиданно не сворачивает через три полосы и Лео не останавливается.

– Простите, – извиняется он, припарковавшись у тротуара. В прямоугольнике зеркала я вижу его глаза. – Глупость сказал. Кстати, не обязательно так происходит. Посмотрите на себя, вы родились совершенно нормальной.

– Вы меня совсем не знаете.

– Но хотел бы узнать.

Кажется, такой ответ смущает Лео не меньше, чем меня.

– Держу пари, вы говорите это всем девушкам-истеричкам.

– Ох, вы вычислили мой метод работы!

Он протягивает мне носовой платок. Кто сейчас носит носовые платки? Наверное, те, у кого в машине кассетный магнитофон. Я вытираю глаза, сморкаюсь и прячу этот маленький квадратик себе в карман.

– Мне двадцать пять лет, – говорю я. – Меня уволили с работы. Мой единственный друг – бывший нацист. Моя мама умерла три года назад, а кажется, будто вчера. У меня с сестрами нет ничего общего. У меня был роман с женатым мужчиной. Я отшельница. Пусть лучше мне удалят корень зуба, чем сфотографируют, – выпалила я, так сильно заливаясь слезами, что началась икота. – У меня даже домашнего животного нет.

Лео склоняет голову к плечу.

– Даже золотой рыбки?

Я качаю головой.

– Что ж, многие теряют работу, – отвечает Лео. – Ваша дружба с нацистом может привести к тому, что его депортируют или экстрадируют как военного преступника. Мне кажется, у вас есть о чем поговорить с сестрами. А еще я готов биться о заклад, что мама гордится вами, где бы она сейчас ни была. Фотографии в наши дни так ретушируют, что нельзя верить собственным глазам. А по поводу того, что вы отшельница… – добавляет он, – по-моему, вы легко поддерживаете разговор.

Я минуту размышляю над его словами.

– Знаете, что вам необходимо?

– Проверить реальное положение вещей?

Лео заводит машину.

– Перспектива! – отвечает он. – Черт с ней, с этой гостиницей. У меня есть мысль получше.

* * *