Уроки милосердия

Рука, в которой она держит нож, едва заметно подрагивает, настолько незаметно, что если бы я наблюдала не так внимательно, то ни за что бы не заметила.

– А что рассказывать? – пожимает она плечами. – Мама была домохозяйкой, а отец пекарем в Лодзи. Ты об этом знаешь.

– А что с ними случилось, бабуля?

– Они давным-давно умерли, – отвечает она, закрывая тему. Протягивает мне кусок хлеба без масла, потому что, если делаешь по-настоящему великолепную халу, масло не нужно. – Посмотри на эту халу. Могла бы еще подняться. Папа говорил, что хороший хлеб можно съесть завтра. А плохой следует есть прямо сейчас.

Я хватаю ее за руку. Кожа похожа на пергамент, косточки хорошо прощупываются.

– Что с ними произошло? – повторяю я.

Она натянуто смеется.

– К чему все эти вопросы, Сейдж? Или ты ни с того ни с сего решила написать книгу?

В ответ я поворачиваю ее руку и аккуратно поднимаю рукав блузы, чтобы стали видны размытые края синей татуировки.

– Не у одной меня в семье шрамы, бабуля, – бормочу я.

Она вырывает руку и поправляет рукав.

– Я не хочу об этом говорить.

– Бабуля, – убеждаю я, – я больше не маленькая…

– Нет! – резко отвечает она.

Мне хочется рассказать ей о Джозефе. Хочется расспросить об эсэсовцах, которых она встречала. Но я точно знаю, что не стану этого делать.

Не потому, что бабушка не хочет это обсуждать. Мне стыдно, что человек, с которым я подружилась, для которого пекла, с которым сидела, разговаривала и смеялась, возможно, когда-то был одним из тех, кто наводил на нее ужас.

– Когда я приехала сюда, в Америку, тогда и началась моя жизнь, – говорит бабушка. – Все, что было раньше… случилось с кем-то другим.

Если бабушка смогла начать новую жизнь, почему Джозеф Вебер не смог?

– И как у тебя это получается? – мягко интересуюсь я, и теперь спрашиваю не только о ней, а еще о Джозефе и о себе. – Как тебе удается не вспоминать каждое утро?

– Я никогда не говорила, что все забыла, – поправляет бабушка. – Я сказала, что предпочитаю забыть. – Неожиданно она улыбается, проводя границу между этим разговором и дальнейшей беседой. – Моя красавица внучка не стала бы проделывать такой путь, чтобы поговорить о древней истории, верно? Расскажи мне о булочной.

Я оставляю слово «красавица» без внимания.

– Я испекла хлеб, внутри которого оказалось лицо Иисуса, – сообщаю я первое, что приходит в голову.

– Серьезно? – смеется бабушка. – И кто это говорит?

– Люди, которые верят, что Бог может явиться в домашней выпечке.

Она поджимает губы.

– Были времена, когда я видела Бога в каждой крошке хлеба.

Я понимаю, что она протягивает оливковую ветвь – знак примирения, серебро своего прошлого. Я замираю, ожидая продолжения.

– Знаешь, чего мне больше всего не хватало? Не кроватей, не дома, не матери даже. Мы говорили о еде. О жареной картошке с грудинкой, о бабке, о пирогах. Тогда за папину халу, свеженькую, прямо из духовки, я бы жизнь отдала.

Именно поэтому бабушка каждую неделю печет четыре буханки, хотя ей и одной много. Не потому, что собирается их съесть, а потому, что хочет иметь роскошь отдать остальное тем, кто нуждается.

Я делаю недовольную гримасу, когда звонит мой сотовый, – наверное, Мэри будет меня распекать, потому что вместо меня на смену явилась Робена. Но когда я достаю телефон из кармана, то вижу, что номер незнакомый.

– Это детектив Уикс. Можно поговорить с Сейдж Зингер?

– Ничего себе! – восклицаю, узнавая голос звонящего. – Не ожидала, что вы мне позвоните.

– Я провел небольшое расследование, – отвечает он. – Мы ничем вам помочь не можем, но если вы хотите куда-то отправить свою жалобу, советую обратиться в ФБР.

ФБР? Невероятный шаг со стороны местной полиции! Именно агенты ФБР арестовали Джона Диллинджера[14] и супругов Розенберг. Они обнаружили отпечатки пальцев, обличившие убийцу Мартина Лютера Кинга-младшего. ФБР расследует серьезные дела, касающиеся нынешней национальной безопасности, а не дела, которые откладывались десятилетиями. Они, скорее всего, засмеются, не дав мне закончить объяснения.

Я поднимаю голову и вижу, что бабушка у кухонного стола заворачивает одну из буханок в фольгу.

– По какому номеру звонить? – спрашиваю я.

Просто чудо, что я вернулась в Уэстербрук, не съехав с дороги, – так сильно я устала. Я вхожу в булочную, воспользовавшись своими ключами, и обнаруживаю спящую Робену – старушка сидит на огромном тюке с мукой, прижавшись щекой к деревянному столу. Радует то, что на полках остывают буханки хлеба, а по запаху слышно, что в печи пекутся другие.

– Робена! – Я мягко пытаюсь ее разбудить. – Я вернулась.

Она садится.

– Сейдж! Я прикорнула всего на минутку…

– Все в порядке. Спасибо, что помогла. – Я натягиваю фартук и завязываю его на талии. – Как настроение Мэри по десятибалльной шкале?

– Баллов двенадцать. Очень возбуждена, потому что ожидает завтра наплыва посетителей, – спасибо буханке с Иисусом!

– Аллилуйя! – равнодушно восклицаю я.