Уроки танго

— Тонька, скажи, пожалуйста, ты о чем думаешь? Влюбилась она с первого взгляда! А то, что у него жена, да еще инвалид, и что он Бог знает на сколько тебя старше? Об этом ты подумала? Ты хоть представляешь, какую ты себе жизнь устраиваешь? Тебе двадцать четыре года, от тебя глаз не оторвать, а ты себя хоронишь. Ну дура дурой!

— Мама, помнишь, ты мне рассказывала, как познакомилась с моим отцом? Как ты в него влюбилась с первого взгляда, а он — в тебя? И как ты жить не хотела, когда он погиб? Почему у меня не может быть такой любви?

— Твой отец не был женат.

— А у меня такая судьба. Но все равно я в тебя — если влюбилась, так уж навсегда.

— Ну и не дай тебе Бог!

— Уже поздно, мама, — засмеялась Тоня и обняла мать.

В школе, конечно, сразу догадались об их отношениях и пошли пересуды. Тоне и Виктору было на это наплевать. Они жили своей, отдельной от всех жизнью. Виктор бросил пить, поздними вечерами стал халтурить на своем стареньком жигуленке, а на заработанные деньги нанял для жены сиделку. После занятий, или когда у них были перерывы между уроками, они с Тоней приходили к ней, потом, вечером, он пару часов подрабатывал на своей машине и уже перед сном шел домой — сменить сиделку, самому помыть жену и положить ее спать. Все это было тяжело, на нервах, но Тоня была счастлива: Виктор теперь проводил в их доме большую часть своего времени. С чем ей трудно было смириться — но она никогда этого вслух не высказывала — это его постоянные звонки домой и разговоры с сиделкой о его жене. А главное: он всегда возвращался ночевать к себе, к своей Саре.

— Сара, какое красивое имя, — сказала Тоня, когда Виктор впервые назвал имя жены.

— Да. Очень красивое, библейское имя, — ответил Виктор. — Но Сара всю жизнь мучается с ним, даже стыдится его. В нашей интернациональной стране это имя сделалось оскорбительным, даже нарицательным, подчеркивая наше еврейство, словно какую-то проказу: Сарочка, Абрашка…

Когда он стал практически членом их семьи, Тоня предложила приглашать его на их субботние обеды.

— Между прочим, субботний обед у евреев — это праздник. Виктор у нас единственный еврей, а мы его не приглашаем. Это нетактично и несправедливо.

— Я так думаю, что Виктор у нас из тех евреев, для которых еврейский шаббат ничем не отличается от японского чаепития, — возразил Нечаев. Но сам же и предложил Виктору присоединиться к их субботним обедам. От его Виктор деликатно отказался, сказав, что как раз в это время он занят домашними делами. Больше этот вопрос не поднимался, и обеды продолжались в кругу семьи.

6. Обед

Сами обеды проходили по давно установленному порядку: Галя занималась приготовлением; Нечаев помогал ей с нарезкой и прочими не требующими кулинарных способностей мелочами; Тоня, чтобы к школьным делам во время выходных уже больше не возвращаться, тем временем в своей комнате проверяла контрольные, потом, спустившись вниз, накрывала на стол. Когда обед заканчивался, женщины убирали со стола, мыли посуду, Нечаев же, как старший по возрасту и как глава семейства, от этих хлопот освобождался и, перейдя в кресло, читал свою газету. Но перед тем как взяться за газету, он в обязательном порядке благородно предлагал свою помощь и также всегда получал снисходительный отказ, причем каждый раз иной, и обязательно в иронической форме — в этом доме любили побалагурить.

Обстановка за столом во время этих обедов также была очень легкая и непринужденная.

Обед, начавшийся в субботу, 5 сентября 1998 года, ничем от предыдущих не отличался, кроме того, что закончился он совсем не по правилам.

Нечаев, перебравшись с газетой в кресло, задал свой традиционный вопрос:

— Вам помочь, девушки?

— Спасибо, но как-нибудь без вас, молодой человек. Вы к тяжелому труду у нас не приучены, — убирая посуду, ответила Галя.

— Знаешь, Галча, — подыграл ей Нечаев: — У тебя удивительное умение давить мои лучшие порывы. Вот таким же образом ты убила во мне поэта.

— Какой кошмар! А композитора я в тебе еще не убила?

— Уничтожила. Ты со всеми моими музами расправилась. Всех девяти как не бывало!

— Подумать только, какой ты у нас был талантливый! История меня не простит.

— Ни за что!

— Хорош, родители. А ты, папуля, не нарывайся, читай лучше свою газету, — своим особенным, как ей казалось, назидательным тоном сказала Тоня. Став учительницей, она почему-то решила, что в определенных случаях учитель должен говорить именно таким тоном. Единственным, с кем она так никогда не говорила, был Виктор.

— Тонька, ты самый разумный человек в этой семейке, — сказал Нечаев, разворачивая газету.

— Я тебя тоже очень люблю, папуля.