Уроки тьмы

– Точнее не бывает, – бодро ответил Олег.

– Отец, ты это… Серьёзно не видишь? Как же ты живёшь? Дружбаны под слепых косят, так им хорошо дают в переходах. А таких слепых я не видел. Вот тебе точно не подадут.

– А я и сам не возьму. Ты что, подаяниями кормишься?

– Я свободный человек, презираю все условности.

Да, беру, если дают.

– Если руку протянешь, да?

– Зато никому ничем не обязан, – сказал с вызовом бомж и закашлялся булькающим раздирающим кашлем, который закончился смачным плевком.

– Такого не бывает, дорогой. Ты обязан всем – матери и отцу, за то, что на свет Божий появился, обществу, где обитаешь, стране, в которой живёшь.

– Ну ты даёшь, с какого такого ляду? Они меня на улицу, а я им… Ещё чего! Я не блаженный.

– А жаль! Блаженные от Бога. Пока, сынок. Удачи тебе на переходах.

Олег уверенно пошёл к дому, чувствуя, как несчастный, смертельно простуженный бомж с удивлением смотрит ему в спину, не веря глазам своим, что можно жить как все в полной слепоте, не унывая и не заливая горя бормотухой, не стоя в переходах с протянутой рукой и не валяясь по подвалам.

«Горемыка неприкаянный, – думал Олег, – без крова, скорей всего без близких, хотя не факт, что один, но ведь ещё не старый, глаза видят, руки, ноги на месте, голова в порядке. Можно и нужно жить достойно. Почему так много молодых бомжей? Что должно такое случиться с человеком, чтобы он не сопротивлялся падению, шёл к своей погибели с открытыми глазами, презрев всё и вся? Лишь бы забыться, притупить ноющее внутри до состояния полного равнодушия к себе и другим. Но ты ведь тоже искал пути забвения, когда ослеп, испытывая страх перед жизнью… Только тебе помогли – любовь и вера».

Он вспомнил про небольшой портрет старика, похожего на бомжа, в ушанке, с папиросой во рту, выполненный им из шамота, который вызывал у многих интерес, так как вобрал в себя все черты узнаваемой родной русской действительности с определённой долей разухабистости, иронии и грусти. Он с удовольствием делал копии для своих друзей и дарил.

Ледяной душ Олег чередовал с тёплым несколько раз. Начинал с комнатной температуры, намыливался, споласкивался, а затем делал контрастный душ, прокручиваясь по три раза под разными водными струями. От удовольствия он покрякивал, чувствуя прилив энергии и радость бытия. Он долго и с удовольствием растирался полотенцем, продумывая, о чём предстоит сегодня вспомнить и успеть надиктовать, а главное – выполнить свой план по мытью горы посуды в раковине и покупке букетика цветов для Валюши. Завтра днём сын привезёт её домой, а он будет ещё на Пушкинском пробеге. Вот Валюша удивится! Жаль, конечно, что всё совпало, но главное – всё хорошо закончилось.

«Закончилось ли?.. – вдруг пробежала молнией шальная тревожная мысль. – Я мог бы существовать без Валентины, как тот неприкаянный бомж, но не мог бы жить в полную силу без неё, без её любви, заботы, терпения и веры в меня как в художника. Она для меня всё – моя Вселенная, в которой продолжается моё Я. А если бы я был на месте того бомжа? И что? Предположим, остался бы один на белом свете со своей слепотой. Неужели только домашняя тюрьма, вынужденное заключение и неуёмный страх перед городскими улицами-лабиринтами, равнодушными чуждыми людьми и смертоносной опасностью бегающих взад-вперёд автомобилей? А может, стоило бы притулиться к стае бомжей, брошенных на обочину жизни, чтобы забыться, обеспечить себе общение, дружеское участие собутыльников по несчастью, бросая с презрением вызов обществу зрячих и упиваясь своей отверженностью, слепотой и мнимой независимостью? Нет, не смог бы отсиживаться трясущимся кульком дома или примкнуть к чужеродным прайдам. Тогда что могло бы подвигнуть к жизни, удержать её на плаву, во имя чего? Как во имя чего? Во имя самой жизни, дарованной свыше. Не растерять себя, убить в себе страх, собрать волю в кулак, опереться на веру и преодолевать всё, что мешает твоему достоинству. Учиться жить заново, постигая скрытые от света тайны бытия, тяжело, но возможно, если принять её такой, какая она есть и слиться с её говорящей темнотой».

Олег прошёл в свою комнату, решив сделать последнее усилие, чтобы закончить свой рассказ на определённой свершившейся точке, после которой жизнь выстраивала похожие ситуации и события, окрашенные творческим процессом и бесконечным стремлением к самосовершенствованию. С некоторого времени его стала беспокоить мысль о некой неуловимой потере фантазии и вдохновения, которые стали реже посещать его или чаще покидать, он так и не понял. Тогда он хватался за мягкий комок глины и начинал перекатывать, разминать его в своих ладонях в поисках рождения неожиданных идей из спонтанных пластических форм, выходивших из-под рук. С этого он когда-то начинал, ослепнув, к этому же вернулся интуитивно, боясь потерять это состояние творческого погружения в созревающие в подсознании темы.

После щелчка включённого диктофона зашелестела плёнка и зазвучал его голос: