Уроки вдохновения

Что в первую очередь отличает следователя? — говорил Константин Сергеевич. — Это достаточно образованный, но усталый, скучный, очевидно, лишенный чувства юмора человек, без особого энтузиазма, без сколько-нибудь значительных эмоциональных затрат выполняющий свой служебный долг. Лишь в одном месте прорываются его истинно человеческие чувства — да и то это раздражение непонятливостью обвиняемого. Отсюда и нужно исходить при отборе действий, характеризующих следователя.

Для неграмотного обвиняемого свойственны, наоборот, душевная бодрость, смекалка и, пожалуй, какая-то наивная хитрость. Он действительно не может признать себя виновным в преступлении, хотя и не отрицает, что отвинтил гайку для грузила. («Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем, и хранил господь… а тут крушение… людей убил…») Однако он не настолько простодушен, чтобы совершенно не понять, в чем его обвиняют. Но, уловив, что следователь принимает его за полного простака, он решает немножко подыграть ему, прикидывается большим простаком, чем он есть — как бы надеясь найти в этом свое спасение. Этим объясняются его пространные отступления о рыбной ловле…

Полнее донести до зрителя внутреннюю характерность персонажа актеру помогает внешняя характерность, говорил Константин Сергеевич.

Протестуя против характерности «вообще», Станиславский в то же время рекомендовал не пренебрегать при создании образа типичным, то есть тем, что свидетельствует о принадлежности персонажа к определенному классу, среде и т. д. Вот и на этот раз при отборе действий, характеризующих обвиняемого, он считал, что в первую очередь должны быть учтены какие-то особенности поведения русского крестьянина начала века.

— Позвали крестьянина к следователю, — фантазировал Станиславский, — он снял шапку, стоит… Если муха пощекочет, он ее смахнет; если чешется что-нибудь, он почешет, почешет тыльной стороной руки, потому что все остальное у него заскорузло от работы. Мы вот с вами над кистями мучаемся, а у них все просто. «Вот живец… вот этакий…» — руками разведет, показывая, потом бросит руки. «Тьфу! Гайка», — покажет руками, какая гайка, и опять бросит руки. Он просто стоит, слушает и… хлопает глазами…

Свою речь Станиславский сопровождал лаконичными движениями. В его объяснении все, казалось бы, действительно было предельно просто; не просто лишь было уловить тот момент, когда к нам, зрителям, пришло ощущение, что это не Станиславский, а неловкий в движениях, немолодой крестьянин стоит, слушает и чуть преувеличенно «не понимает», что от него хотят.

Мы стали свидетелями мгновенного и полного актерского перевоплощения. В возникшем перед нами образе все было удивительно гармонично: тяжелые, натруженные — и все-таки ловкие руки; манера стоять — немного расставив ноги, переминаясь; меняющееся выражение глаз — от недоуменно-вопрошающего до лукавого, даже чуточку иронического.

В этом образе присутствовало все то, о чем Константин Сергеевич говорил недавно: и типично «крестьянские» черты, и выразительные индивидуальные качества чеховского персонажа. Однако если бы каждое из всех действий и свойств отбиралось только путем умозрительного анализа, даже такому блистательному актеру, как Станиславский, потребовалось бы значительно больше времени, чем ушло в данном случае.

Это было очевидное свидетельство в пользу метода физических действий.

Следование актера по пути логических действий персонажа позволило ему чуть ли не моментально обрести верное внутреннее самочувствие, найти внутреннюю характерность, а отсюда родилась внешняя характерность (хотя, конечно, какой-то подсознательный контроль за внешними действиями постоянно осуществлялся).

Описанный эпизод позволил студийцам усвоить следующее теоретическое положение, касающееся этого раздела программы: элементы внешней характерности появляются чаще всего, как следствие глубокого проникновения во внутренний мир образа, их легче всего найти, когда создана и обжита вся логическая линия поведения действующего лица, найдено «зерно» роли.

«Перевоплощение, — говорил Станиславский, — не в том, чтобы уйти от себя, а в том, что в действиях роли вы окружаете себя предлагаемыми обстоятельствами роли и так с ними сживаетесь, что уже не знаете, „где я, а где роль?“ Вот эта настоящее, вот это есть перевоплощение».[44]