Уроки верховой езды

Невозможно поверить, что это он там, внутри… Еще трудней мысль о том, что все, делавшее его моим папой, — его душа, его сущность — улетучилось неизвестно куда. Знать бы куда. Рассеялось ли, подобно завитку дыма? И если так, то сразу это происходит или постепенно? А может, душа еще здесь, витает рядом с оставленным телом? Понимает ли папа, что происходит? Может, он с ума сходит, запертый в темноте? Может, нам выпустить его оттуда?..

Священник поет, негромко выводя красивый мотив:

— In paradisum deducant te Angeli; in tuo adventu suscipiant te Martyres…

Рядом со мной стоят Мутти и Ева. Хмурый Дэн — по ту сторону. С нами здесь еще дюжины три человек. Существенно меньше, чем было на заупокойной службе.

Я даже удивилась, сколько народу пришло. Мутти и папа никогда не отличались общительностью. Они не устраивали вечеринок, не состояли в клубах, а всей родни — какие-то дальние кузены в Австрии. И вот поди ж ты…

— Dominus Deus Israel: quia visitavit et fecit redemptionem plebis suae. Et erexit cornu salutis nobis, in domo David pueri sui. Sicut locutus est…

Господи, гроб начинает опускаться. Моего папу поглощает земля. Я затаиваю дыхание, чтобы не закричать: «Стойте, стойте! Что вы делаете!..»

Я удерживаю воздух в легких и сосредотачиваюсь на том, чтобы стоять неподвижно…

Гроб продолжает уходить вниз, медленно, плавно, пока полированная крышка не исчезает из виду.

Вот его и не стало. Совсем…

Я все не могу объять эту мысль. Как это может быть, чтобы кого-то — не стало? Ну то есть в теории мы все понимаем, что жизнь — это дуга. В детстве мы стартуем по восходящей, переживаем высший взлет — и медленно идем вниз. А там и кончина.

Вот только применить эту теорию к папе…

Я видела серебристые от старости фотографии из его детства. Пухленький малыш, заразительно улыбаясь, бежал по лужайке в матерчатых подгузниках и белых пинетках. Я просматривала газетные вырезки и фотографии из дней его жокейской славы. Я помню его как родителя: суровым, немногословным, крайне скупым на похвалу. Вместо того чтобы восхвалить меня до небес за что-нибудь правильное и удачное, он, бывало, лишь чмокнет в лоб — вот и все. Я помню, как он стучал в мою дверь еще до рассвета, громко хлопал в ладоши и кричал: вставай, пора за работу! В середине дня у меня бывал трехчасовой перерыв на школьные уроки с личным наставником, но все остальное время я проводила в седле. Я ездила и ездила, то на одной лошади, то на другой, и вечером у меня еле хватало сил дотащиться до дому. Я была несчастной и одинокой. У меня над головой словно бы постоянно висела черная туча, не дававшая пробиться солнечному лучу…

…Пока не появился Гарри. Гарри сразу все изменил. С ним я впервые ощутила настоящую страсть к тому, чем занималась. Если раньше меня не загнать было на лошадь, то теперь — не стащить. Правда, папы больше не было рядом, чтобы меня терроризировать. Он отправил меня тренироваться у Марджори.

Теперь я со стыдом вспоминаю, как радовалась, что родители отослали меня… Марджори гоняла меня безо всякой пощады, но и нахваливать не забывала. Как я лезла из кожи, чтобы ей угодить! Как я ею восхищалась! Я чувствовала себя узником, выпущенным из тюрьмы. В моей жизни у Марджори было лишь синее небо, холмы вдоль горизонта… и огромная полосатая лошадь. Все ли дети так отчаянно рвутся из дому? Не знаю, просто, черт подери, папа мне действительно продохнуть не давал…

И вот я стою у его могилы и тщетно пытаюсь уразуметь — как прежний моложавый папа, больше напоминавший строевого сержанта, превратился в старика, даже защищавшего меня от Мутти?.. А от меня самой — Еву, в той истории с татуировкой?..

Я смотрю на разверстую могильную яму…

— …misericordiam cum patribus nostris: et memorari testamenti sui sancti, — произносит священник.

Торжественно оглядывается и продолжает по-английски:

— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…[4]

Я надеюсь на это. Истинно верующей меня не назовешь, но я надеюсь. Может, эти мысли сами по себе меня обрекают на вечную гибель. Тут я ничего поделать не могу. Ну нету во мне того, что требуется для веры.

Теперь нам предстоит прочитать молитву. Притом молча — предполагается, что мы произнесем ее мысленным хором. Я вспоминаю первые слова, запинаюсь, путаюсь… И не могу продолжать.

Движимая каким-то неведомым чувством, я дотягиваюсь и беру Мутти за руку. Я закусываю губу, поскольку очень боюсь, что она меня оттолкнет, но при первом же прикосновении она крепко стискивает мою кисть. Холодные костлявые пальцы хватаются за мои с такой силой, что кольца впечатываются в кожу. Я задерживаю дыхание и закрываю глаза.

Когда я вновь открываю их, священник наклоняется и берет горсть земли. Потом не без изящества взмахивает рукой и роняет толику земли в могильную яму. Стук по крышке гроба поистине невыносим…

— Memento homo quia pulvus es et in pulverem reverteris, — произносит он опять по-латыни.

И еще дважды взмахивает рукой.