Ушаков. Боярин Российского флота

Хозяин сам смахнул со стола остатки крестьянского ужина, для верности провел по нему рукавом, после чего объявил, что теперь можно садиться. Арапов стал расстегивать сумку. В дорогу ему дали кусок ветчины, сухарей и небольшую склянку водки. Выкладывая все это на стол, он тайком поглядывал на хозяйку, которую запах ветчины взволновал до того, что она полезла на печку, чтобы быть от соблазна подальше.

— Много ли ваших от войны пострадало? — спросил Арапов хозяина, продолжая опоражнивать сумку.

— Да ведь как не пострадать от войны такой? — отвечал хозяин. — Все пострадали, вся деревня. Нас она, почитай, нищими сделала. Да не нас одних, всю деревню…

Арапов предложил ему выпить и закусить вместе с ним. Старик не отказался.

— В чем же разорение от войны сказалось? — вернулся Арапов к прерванному разговору.

— Во всем, ваше благородие, — отвечал старик, выпив водку. — Сидим мы, значит, эдак перед обедом, — начал он рассказывать, — вдруг видим, обоз громыхает — фуры порожние, а рядом с фурами солдаты, бусурманы эти, чтоб на том свете черти на угольях их жарили! На конях. Лопочут по-своему. Моя изба крайняя. Подъезжают эдак и на хлеб показывают, дескать, давай. Я им нету, говорю, а они не понимают по-нашему. Сами шастать стали. Что найдут — на фуры. Коровенка была, три овечки — взяли, ничего не оставили. У других мужиков тоже. Всю деревню обчистили.

Арапов налил ему еще немного, старик выпил и продолжал:

— Если бы не партизаны, все бы мы померли смертью голодной. Выручили, кормильцы наши. Отбили у бусурманов обоз — то ли с нашим хлебом, то ли с другой деревни, только отбили и с нами тем хлебом по-братски поделились. Теперь, слава Богу, до Рождества протянем.

— А потом как?

— Опосля видно будет. Не оставит Исус Христос, выживем как-нибудь. Да, по правде сказать, не так мы уж и ограблены. Рассказывают, в других деревнях без домов люди остались.

Хозяин только пил, но закусывать не стал. Зачем обижать доброго гостя? Самому ветчинка пригодится. Поблагодарив за угощение, он спросил гостя, где ему лучше стелить — на печке или на лавке?

— Лавка широкая, на ней и устроюсь, — сказал Арапов. — Только стелить ничего не надо, я привык спать по-походному.

Хозяин согласился — на лавке так на лавке, — поправил начавшую было гаснуть лучину и полез на печку. Арапов снял сапоги, но раздеваться не стал, лег в мундире, подложив под голову дорожную сумку. Лучина погорела немного и погасла.

"Спать надо, спать!" — приказал себе Арапов. Но заснуть не удавалось. Не унималась мысль о судьбе приютивших его людей: что будет с ними после Рождества, когда кончится хлеб? Кто им поможет? Кто поможет другим, таким же разоренным? Ведь таких тысячи! А сколько пострадавших в Москве! Дорого обойдется России эта ужасная война.

Где-то под утро, когда было еще темно, Арапов встал, ощупью обулся, выложил из сумки все, что было у него съестного, за исключением двух сухарей, и, одевшись, тихо, стараясь не разбудить хозяев, вышел за дверь. В сенях, однако, он не смог найти выхода. Долго бы, наверное, пришлось ему тыкаться в темноте, если бы не вышел сам хозяин.

— Уезжаешь, ваше благородие?

— Надо.

— Тогда с Богом.

Он вывел его из темных сеней, подвел лошадь, помог оседлать ее, привязать к седлу мешок, в котором еще оставалось фунта четыре овса.

— До Смоленска отсюда далеко? — спросил Арапов.

— Далеко, ваше благородие.

Выспросив, по какой дороге лучше ехать, Арапов попрощался с хозяином и выехал за околицу. Рассвет занялся, когда деревушка осталась уже далеко позади.

Арапов торопился. От усилившегося за ночь мороза закоченели руки, ноги, но он не слезал с седла — гнал и гнал. И только когда лошадь окончательно выдохлась и не могла больше идти рысью, он выбрал место у небольшого горелого лесочка, отвязал неслушавшимися пальцами мешок с овсом и положил перед мордой лошади. Та сразу же принялась за корм. Арапову тоже хотелось есть, но прежде надо было как-то согреться. Подумалось о костре. Костер — это, конечно, хорошо, но для костра нужно время, а у него его не было. Он побегал, попрыгал вокруг лошади, потом достал из сумки сухарь и стал его грызть, продолжая делать резкие движения, чтобы лучше согреться.

Стояла тишина. Но тишина показалась ему иной, не такой, что раньше. В ней чувствовалась какая-то настороженность, словно за почерневшими от стужи деревьями стояли солдаты, ждавшие команды открыть пальбу.

Вдруг Арапову почудились голоса. Он посмотрел в ту сторону, где кончался лес, и замер от неожиданности: из-за деревьев шагом выступал конный разъезд французов. Неприятель находился так близко, что Арапов ясно различал на киверах солдат медные одноглавые орлы.

Оцепенение длилось какие-то секунды. Придя в себя, Арапов вскочил на коня и что есть духу погнал в противоположную от неприятельского разъезда сторону. Французы, увидев его, поспешили за ним, стреляя из пистолетов и ружей. Он слышал свист пуль, но не смел оборачиваться, думая лишь о том, чтобы скорее проскочить за бугор, выступавший впереди застывшей штормовой волной. Там, за бугром, было его спасение…