Ущелье дьявола

– Бедное создание! Все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта бабочка-однодневка, в которой заключается целая вечность, – что выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность! Сейчас судьба этого ребенка зависит от меня. Я могу сделать из этой девочки такое же незаконнорожденное, проклятое создание без роду, без племени, как и я сам, или могу воспитать и любить ее – одним словом, спасти. А может, попробовать? Но ведь я только что собрался умереть! В сущности, мне все едино, что жить, что умереть. Да и зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? Но вот же он – интерес к жизни. Чего еще желать? Я чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого рока не была бы исполнена, если бы у меня не было в руках этого мягкого материала – жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину – живую душу. Что же я сделаю из этого ребенка? Демона погибели или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? В зависимости от воспитания, которое я дам малютке, от чувств, которые я внушу ей, от облика, который я ей придам, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Плоть она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микеланджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ! Итак, решено! Малышка, я тебя удочерю! Мне скучно одному начинать жизнь заново. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я чуть было не швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут и подняла ее. Так бери – я отдаю ее тебе.

И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра, в половине восьмого утра.

– В семь часов кончается срок, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.

На следующий день часы пробили половину восьмого, а барона не было и в помине. В это время у Гермелинфельда была забота поважнее. Самуил отправился к ректору за паспортом, тот подписал его с удивительной услужливостью, счастливый оттого, что освободился наконец от такого студента. Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком на руках, завернув его в свой плащ.

– На Париж! – крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: «На Москву!»

LXXIII Ущелье Дьявола

В ту минуту, когда Самуил приказывал ямщику ехать на Париж, Гретхен спешила к своей хижине в Эбербах. Откуда она шла? Можно было подумать, что она вернулась издалека: башмаки ее были в пыли, платье разорвано, а по ввалившимся глазам видно было, что она не спала всю ночь. Она вошла в хижину, но там никого уже не было.

– Как! – вскрикнула она в испуге. – Неужели госпожа ушла? Она оставалась в лихорадке и бреду!.. О боже мой! Вернулась ли она в замок? Побегу туда!

Она собралась было идти, как вдруг заметила на столе клочок бумаги. На нем было что-то написано карандашом. Гретхен прочла следующее:

«Ты сказала, что ребенок умер. Я упала в обморок и, очнувшись, не нашла ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок умер, значит, и я могу умереть. Если б он остался жив, то и мне пришлось бы поневоле жить. А теперь я могу отправиться вслед за отцом моим и Вильгельмом. Заклинаю тебя спасением наших душ: никому ни слова!»

Гретхен закричала и бросилась в замок. Там она застала барона, прибывшего из Ашафенбурга, и Юлиуса – из Гавра, – обоих в полном отчаянии. Они собирались идти на поиски Христины. За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как она вошла в замок, как призрак, направилась в свою комнату, а потом покинула замок.

Юлиус побежал в комнату Христины. Постель была не смята. Она не ложилась спать.

На камине, на том самом месте, где восемь месяцев тому назад Юлиус, уезжая, положил свою прощальную записку, лежало запечатанное письмо. Юлиус быстро вскрыл и развернул его. Вот что он прочел:

«Прости меня, мой Юлиус. Я умираю потому лишь, что люблю тебя. Ты бы перестал меня любить, может быть, даже возненавидел бы, ребенок наш умер. Ты понимаешь, что и мне надо умереть».

– Отец! – закричал как громом пораженный Юлиус.

Барон прибежал на зов. Юлиус показал ему письмо.

– Не падай духом, – попытался утешить его барон. – Может, еще не поздно. Давай искать ее.

Как раз в эту минуту вошла Гретхен. Юлиус бросился к ней.

– Где Христина? – закричал он. – Ты видела Христину? Ты знаешь, что с ней?