Ущелье дьявола

Мне кажется – страшно даже написать! – что Самуил, со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью, необходим моей апатичной натуре. Мне кажется, что я только тогда чувствую, что живу, когда он со мной. Когда его нет – я прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его сарказм волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим, потому что в его сердце нет места ни любви, ни преданности. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путника, занесенного снегом? Разве можно сердиться на горькое питье, которое жжет губы, когда только оно одно и может вывести из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня – смерть или водоворот жизни?

Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепное местечко, где никогда раньше не бывал. В следующем письме я опишу Вам впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один домик, а в том домике… Но следует ли говорить Вам об этом? Не будете ли Вы смеяться надо мной? Тем более что именно сейчас я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ…

Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое непослушание, отец. В эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют вас? Дорогой отец! Если моя судьба действительно в руках Божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающие Вас слова. Если же я ничего не прибавлю… то Вы меня простите, не правда ли?..»

Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. И на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он уснул.

– Эй! Юлиус! – окликнул его Самуил.

Но Юлиус спал.

– Слабая натура… – пробормотал Самуил, отрываясь от своего письма. – Какие-то восемнадцать часов без сна могут вконец его вымотать. Окончил ли он по крайней мере свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он там пишет!

И он без церемоний взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка.

– Да, – сказал он, – ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец. Вот уже два года как я властвую над твоей душой, а сейчас, может быть, и над жизнью. Кстати, можно это сразу и проверить.

Вынув из кармана свой билетик, он прочел: «Франц Риттер», и расхохотался.

– Выходит, жизнь и смерть этого мальчишки в моих руках! Стоит мне только оставить все как есть, и Отто Дормаген зарежет его как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из Библии его билетик, а на его место положить свой. С Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Вот такое положение в моем вкусе! Держать в своих руках, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть – это интересно! Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса…

Письмо Самуила действительно было довольно дерзким.

XI Credo in hominem… [8]

Вот отрывок из письма Самуила:

«Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улочка с прескверной мостовой. Она словно зажата между двумя рядами полуразвалившихся домов, которые шатаются как пьяные и касаются друг друга верхними этажами; пустующие лавки выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу на ночь запирают накрепко как притон зачумленных. Это – еврейский квартал.

Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы оказались менее брезгливым, чем солнце. Однажды – каких-то двадцать лет тому назад – Вы забрели туда и увидели поразительно красивую юную девушку, сидевшую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, стали туда наведываться.

В то время вы еще не были тем известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Я знаю, что родился спустя год после вашего знакомства и что я незаконнорожденный. Впоследствии моя мать вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба. Он и воспитывал сына своей единственной дочери. Что касается моего отца, то я, вероятно, встречал его, но он никогда не подавал вида, что знает, кто я, никогда, даже наедине со мной, он не признавал меня своим сыном и не раскрывал мне своих объятий, ни разу не шепнул мне: «дитя мое». Я думал, что он женился и сделал карьеру в свете. Разумеется, не мог же он признать своим сыном незаконнорожденного еврея – прежде всего, в силу общественного положения, далее – из стыда перед своей женой, и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный ребенок…»