Ущелье геенны

У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревце: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки. Боковая веточка — с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина, разломившая верх плода, сползала вниз как ущелье. Гранат готов был взорваться от набухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра окажешься у ступенек ресторанчика, веранда которого буквально нависала над Ущельем Геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы неспешно шагали туда вдоль ограды, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы порадоваться очередному виду Старого Города, открывшемуся сверху. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бессмертной любви. «Как там наша Лия?» — неожиданно спросила жена. «Почему ты вспомнила о ней?» Как истинный еврей, я ответил вопросом на вопрос. «Забыла тебе сказать, перед отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?» — «Конечно, помню!» — «Так вот, Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим». — «А Лия? Сид?» — спросил я. «Наверно переехали с ним, — ответила жена. — Впрочем, кто знает?» Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем Геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и принялись снова рассматривать Старый Город. Где-то вдалеке от Ущелья раскинулась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был схвачен римскими легионерами Иеошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула: «Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!» Я оглянулся. В дверях стояла Лия с бело-голубой детской коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать и говорить. Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Наверное… В общем, полные смятения, крамольных мыслей, вполне уместных в данном случае суеверий и прочей нигилистически-метафизической белиберды, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Бесспорно, девяносто процентов сомнений принадлежали мне и только десять — моей не ведающей колебаний жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, раздираемый противоречивыми чувствами. В коляске лежал малыш. Ему, по-видимому, было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов. «Это Давид, — сказала Лия. — Помните, мы играли в пьесе Гомера?» «Мы как раз недавно об этом вспоминали! — сказала моя жена. — И об этом, и обо всей нашей жизни в отказе».

Но какое это имело значение теперь, когда в коляске лежал маленький Давид, беседуя с людьми, с ангелами, птицами и побрякивая цветными целлулоидными шарами? Мы уселись за стол, и Лия рассказала, как все произошло.