Ушкуйники

Пришло, видно, время и Степанке плакать горючими слезами. Большая беда у малого - не пустила его боярыня с ватагой в дальний поход. Убила мечту. Уж лучше б его самого убила.

А случилось это так. Попросил у боярыни Шила Петрович по дружбе отдать ему холопа, что, слышно, грамоте обучен. Нужда ему большая в таком холопе.

Не сразу и вспомнила боярыня, какой такой холоп у нее грамоте знает. Припомнила все же - Степанка! Посулила отдать.

В канун того дня, как ватажке на пиру в боярских хоромах собраться, призвала боярыня Степанку и объявила свою волю.

Повалился в ноги Степанка: «Помилуй, отпусти с боярином в ушкуйники идти!» Разгневалась. Мало того, что сын против ее воли благословение вымолил, теперь и холопы волю возьмут! И - не дрогнуло сердце- его же со своих слов и грамоту писать заставила:

«От боярыни Василисы Тимофеевны купцу Шиле Петровичу грамота сия. Шлю тебе холопа своего, что просил».

Уж и Оверка пытался слово замолвить за Степанку- какое! И слушать не стала. И при муже-то она, Василиса Тимофеевна, над холопами была полная хозяйка, а теперь и того больше. И что за беда, подумаешь, стряслась? Не бьет, не казнит - в хороший дом отдает. Благодарить должен. Такое понятие у боярыни, хоть и добра - кого хочешь спроси, - добра боярыня, Василиса Тимофеевна.

Михалка было сунулся просить за Степанку, - Оверьян не пустил. Знает, - не переменит матушка на этот раз своего слова, напрасно только рассердишь. Жаль малого, - а что сделаешь?

Вот и пошел с грамоткой Степанка из боярской хоромины в купцов дом. А дошел ли, про то боярыня не скоро узнала.

Глава тринадцатая НА ЛАДОГЕ

Недели не прошло - двинулись, побежали ушкуи из Великого Новгорода в дальний путь по рекам и озерам.

Под звон гуслей, под свист дудок с озорными песнями проплыли ушкуйники Волхов. А как вошли в Ладогу, тут и песни кончились, самые храбрые попритихли. Мало, кто бывал из них на Ладожском море, - столько воды в жизни не видывали. А тут еще ветер подул; алые и белые паруса надулись, выгнулись, и побежали ушкуи один за другим, держась правого берега.

Оверка стоит на носу лодьи, спиной к ее ходу, лицом к ветру.

- Крепче держи! - кричит он, и голос его слышат все двадцать пять побратенников.

А ветер крепчает, рвет и треплет паруса; ползут высокие валы - один, за ним другой, третий… вздымают и опускают лодьи. Все выше волны, все глубже в бездну падают лодьи.

- Снимай паруса! - кричит Оверьян. - Все на весла!

Ветер вырывает из рук парус, вот-вот унесет его в море, а с парусом и человека сорвать может.

- Держи-и-ись! - кричит атаман.- Без дела в воду не прыгать!

Всю ночь боролись с угрюмой разбушевавшейся Ладогой новгородцы. Перед рассветом ветер, устав свирепеть, прибил лодьи к скалистому мысу, где среди вековых шумящих сосен укрылась маленькая обитель. Иноки, а их было всего восемь человек, и все новгородцы родом, приняли ушкуйников, как братьев. Накормили их досыта рыбой, грибами, ягодами, которых в лесу было великое множество, напоили медом собственной варки… Молодцы повеселели, приободрились и принялись за починку ушкуев: пришлось и паруса латать и новые шесты рубить; сильно потрепала Ладога лодьи. Пострадало и добро, что везли с собой в неведомые страны новгородцы. Промокли штуки цветных сукон, залило водой коробья со снедью.

Все разложили на берегу, чтобы просохло на ветру да на солнышке. Оверка сидел на пеньке, раздумывал. Много у атамана забот. Бывало, все со Степанкой советовался: тот от старых людей много чего наслушался; станет говорить, - будто и сам везде побывал.

Да, цены нет малому. Обидели Степанку.

Задумался Оверка и не заметил, как подошел к нему старичок, маленький, седенький, руку на плечо положил.

- Тебя не Оверьяном ли звать? - спрашивает.- А коли Оверьяном, - иди за мной. - И повел в лес, где маленькая келейка к старой сосне прилепилась.

Как войти, Оверке мало что не пополам согнуться пришлось. У старого образа лампадка горит - чуть келейку освещает. Вместо стола - пень большой, рядом другой, поменьше. Пригляделся Оверка, - у стены на лавке будто человек спит.

- Приближься, - шепчет старичок, - вглядись; узнаешь человека?

Подошел Оверьян к лавке.

- Батюшки светы! Степанка! Отощал, усох весь, а как не узнать - он!

А старичок Оверку от лавки отвел.

- Больной, - говорит, - он, не тревожь.

Усадил и стал рассказывать.

- Набрел, - говорит, - на человека в лесу: без сознания лежит, ноги сбиты, сам жаром горит. Притащил к себе, уложил. В бреду высказал, что беглый боярский холоп он; Оверьяна поминал. Закон известен: коли ты и есть Оверьян, боярский сын, и отрок этот от тебя бежал,- должен я тебе холопа этого выдать.

Хотел что-то сказать Оверка, да старичок не дал.