Ускоряющийся лабиринт

Вернувшись в гостиницу, Мэтью Аллен скинул пиджак и долго стоял подле окна, глядя, как капли дождя падают на мощеный двор, как снуют от двери к двери горничные. Голова почти упиралась в низкий, плохо освещенный потолок. Выпив бренди, доктор немного успокоился. Он стоял в этой каморке и думал. Деньги приходят, деньги уходят. Ожидаемая прибыль и размещение заказов — между ними неизбежно столкновение. Он зажат между двумя колонками гроссбуха. Они сдавливают его, выжимают из него мечты, выжимают воздух. Он выпил еще и решил, что если смотреть правде в глаза, то эпопея закончена, и они всё потеряют. Мало кто знает, что это значит, — потерять все. Но уж он-то знает. Он был в долговой тюрьме, средь темных стен, его лишили свободы действия, превратили в младенца, в узника, средь темных стен. Вновь просить денег, чтобы начать сначала, — да кто ж теперь ему даст, после всего, что случилось? Надеяться больше не на что. Он раздавлен.

Он задумался, можно ли покончить с собой, выпив целую бутылку спиртного в один присест, и решил попробовать. Поднеся бутылку к губам, он запрокинул голову и принялся вливать в себя бренди, глядя, как поднимаются к бутылочному дну крупные пузыри. С размаху опустив бутылку на стол, он закричал и, рыгнув тошнотворным горячим паром, вытер глаза. «Мало», — простонал он. Тут меньше чем тремя-четырьмя не обойтись. «Мало. Или. Или…» Он заковылял к зеркалу, хватаясь вытянутой рукой за стену, и уставился на свое отражение, на влажные обметанные губы и жесткие враждебные глаза. «Нет, — сказал он. — Нет, нет, нет, нет, нет. Пока нет. Пока нет. Еще можно выбраться. Будь я проклят. Не умирай, старина. Вот, смотри… Вот…» Выпрямившись, он попытался сделать несколько шагов, но рухнул лицом вниз на кровать. Кое-как дотянувшись до портфеля, вытащил перо и бумагу. Надо бы написать Теннисону.

Он лежал, и комната медленно кружилась у него перед глазами, а в голове сами собой складывались фразы. «Грандиозно, — вслух произнес он. — Грандиозно». Сел и начал писать.

Наше предприятие грандиозно. Надежда с нами, страх ушел, я счастлив. Мы в безопасности. Если бы вы только знали, какая тревога охватывала меня в самом начале и какое успокоение я чувствую теперь, когда моя голова готова взорваться от переполняющей меня благодарности, и облегчение приносят лишь слезы, текущие по щекам, то вы убедились бы в душевной глубине и искренности человека, который называет себя вашим другом и уповает на Господа, что изобличит неверующих, однако у меня и в мыслях нет похваляться, у меня и в мыслях нет опорочить чье бы то ни было доброе имя.

Заказы от великих мира сего текут полноводной рекой. Епископ Честерский добавил к своему заказу еще четыре престола. Я в жизни не сталкивался со столь многообещающим делом. Если я не прав, то все в мире — ложь. Даже если мир и человеческая природа изменятся, наше дело пребудет ныне, присно и во веки веков.

Теннисон сидел у камина, все глубже погружаясь в скорбь, которая сделает его знаменитым. Когда скорбь станет всеобъемлющей и наполнится вопросами, наполнится словами и, наконец, самим миром, тогда-то он ее запишет, а когда молодая королева потеряет своего молодого супруга и поведает миру, что его стихи удивительно точно выразили и смягчили ее собственную скорбь, тогда он станет придворным поэтом, разбогатеет, окажется вдруг одним из величайших людей своего времени, о нем заговорит и будет возносить ему хвалы вся Империя. Он встретится с королевой в ее резиденции на острове Уайт. Когда он будет собираться на аудиенцию, жена стряхнет песок с его башмаков, почистит одежду и пригладит волосы. И вот он стоит у камина, слышит, как отворяется дверь, и, повернувшись, видит, как входит его королева. Почти видит. К тому времени глаза его совсем ослабеют, а с появлением королевы тотчас же наполнятся слезами восхищения и радости. «Я теперь в точности как ваша одинокая Мариана»[24], — скажет ему королева, а Теннисон, не зная, что ответить, ляпнет: «Каким королем мог бы стать принц Альберт!» И переполошится, что высказался слишком вульгарно, но она кивнет и согласится. Теннисон почувствует, как между ними рождается взаимопонимание, как смешиваются, подобно облакам, их одинокие, хрупкие, неспешные души. Но пока он не чувствовал ничего, кроме скорби, самой что ни на есть простой, гадкой и изнурительной. И не было в ней ни успеха, ни светлого будущего. Не было ничего, кроме одиночества, медленно пульсирующей злости и замешательства.