Услады Божьей ради

К этому примешивались шедшие отовсюду слухи. Наши китайские стены трещали по швам. Долгое время они защищали нас от нашествия варваров, от эпидемий, от торговцев, от тлетворных идей, от всех гуляющих по равнине ветров. Но газеты, радио, постоянное движение людей и мнений способствовали тому, что внешний мир ворвался-таки и в Плесси-ле-Водрёй. Совсем еще недавно мы жили почти одни, между тетушкой Ивонной и дядей Анатолем. А затем в эту семейную уединенность стали проникать те, кого дедушка называл, в зависимости от настроения, или отвратительными жуликами, или странными типами. Среди нас бродила тень Карла Маркса, вечером мы заглядывали под кровать, чтобы проверить, не прячется ли там Ленин с зажатым в зубах ножом, за стол с нами садился Фрейд, привезенный богатыми американками, вышедшими замуж за кузенов и трижды в неделю раскидывавшимися на диване в Нью-Йорке, чтобы рассказать ужасы и воспоминания детства, больше напоминающие шалости дядюшки Донасьена, чем воспоминания нашей тетушки Сегюр, урожденной Софьи Ростопчиной, про которую мы еще не знали, что и ее тоже в конце концов изощренные толкователи назовут замаскированной извращенкой. Эти заморские дамы были прокляты славным венским доктором. Летом 1909 года, в тот момент, когда вдали показались огни Манхэттена, он, стоя на палубе парохода, привезшего его из Европы, тихо сказал, обернувшись к своему спутнику, быть может, доктору Юнгу или верному последователю Шандору Ференци: «Они и не догадываются, какую чуму мы им везем».

Каменный стол под липами замка не сдвинулся с места. Но садились вокруг него всё новые лица, к которым дедушка питал скорее отвращение, чем любопытство. Самым забавным был человечек с усами в непромокаемом плаще, о котором мы уже говорили и который за три года сумел заставить замолчать всех посмеивающихся над ним остряков. Челочка бывшего фельдфебеля — не везет же нам на капралов и фельдфебелей — недолго забавляла нас. Еще не кончили куплетисты насмехаться над ним, а десятки тысяч пар солдатских сапог уже печатали шаг под лесом знамен, уже маршировали, сотрясая мостовую Нюрнберга при свете факелов. Гитлер, Геринг, Геббельс, Гиммлер — эти имена стали такими же известными, как имена Ленина и Рузвельта, Сталина и Фрейда, Линдберга и Ставиского, Форда и Рено, Мориака и Жюля Ромена. Когда я пытаюсь с помощью воспоминаний, летних запахов и мирского шума воссоздать образ тридцатых годов в их движении от кризиса к началу войны, «the thirties», как говорят американцы, воссоздать «климат» той эпохи, — еще тогда стало модно употреблять такие словечки, как «блейзер», «роботы», «мазут» и «потрясно», которые дедушка, в отличие от тети Габриэль, запрещал детям употреблять, — когда я вспоминаю все это, то вижу, как над каменным столом, над озером, над лесом поднимаются беспокойство и страх, знаменитая болезнь современности, о которой каждый, будь-то Кейнс, Фрейд, Пикассо или Чарли Чаплин, говорил на своем языке. После «roaring twenties», бурных двадцатых годов, далекие отклики которых, перемежаясь с джазом и танго, долетали до Плесси-ле-Водрёя, чаще всего благодаря красотке Гэби, 30-е годы оставили в памяти — может, потому что мы знаем, чем они кончились? — топот сапог и бряцание оружием. 20-е годы были бабьим летом Прекрасной эпохи, своего рода повторением исчезнувшего начала века. Суматошный 1925 год, несмотря на паузу, созданную войной, и многочисленные жертвы, все же оставался 1900 годом, оставался золотым веком вопреки Вердену и дадаизму, Октябрьской революции и учредившему компартию Турскому съезду. А тридцатые годы — это уже нечто другое, это дело Ставиского, убийство советника Пренса, который вел его дело, убийство в Марселе короля Александра I Карагеоргиевича и Луи Барту, события 6 февраля на мосту Согласия в Париже, Народный фронт, московские процессы и война в Испании, Нюрнбергский съезд нацистов и Ночь длинных ножей, внутренние причины которой стали понятны лишь много позже. Кровь, пролитая на Дамской дороге, и окопная грязь Аргонны вскоре вновь вошли в моду. Они стали частью повседневной жизни в деревнях и в семьях, в политике, на улицах больших городов. Спейшер, Антонен Мань, оба Маэса и Лапеби неутомимо продолжали серию своих подвигов. Они катились под лучами летнего солнца, невзирая на фашизм и коммунизм, на скандалы и войну в Испании, на бунты и забастовки.