Услады Божьей ради

Анна-Мария отдалялась от семьи, подобно Клоду, хотя и по другим причинам. Мы стали редко ее видеть. Со своими импресарио и режиссерами, с парикмахером и маникюршей, с которыми она не расставалась, она переезжала из одного шикарного отеля в другой в ореоле роскоши и невероятной, порой просто ужасной, доходящей до скандала фривольности, а впереди ее бежал ропот публики, особенно приветственный ропот обожавшей ее молодой публики. Непостижимым образом красота Анны-Марии, возможно, ее талант и ее новое для нас честолюбие совершили чудо: она вдохнула в наше старое семейство мощное дыхание молодости, пугавшее нас и очаровывавшее одновременно. Вспоминала ли она когда-нибудь о своих прогулках с Робером В. в лесу Плесси-ле-Водрёя, о безмолвной тени майора фон Витгенштейна, павшего под Сталинградом, о юных марксистах парижских ночей, о длинном курчавом партизане из Ла Флеш? Не знаю. Несколько раз она говорила мне об этих поблекших воспоминаниях, но скорее чтобы удовлетворить мое любопытство и мою тягу к уходящему пошлому, чем из не существовавшего у нее желания вспоминать. Через ее жизнь, щедро одаренную красотой, успехом, аплодисментами и горами цветов, прошло слишком быстро и слишком много мужчин. Она стала одной из тех богинь нынешнего мира, такого далекого от нас, противоположного нашей вере и нашим прежним взглядам на величие и на приличие. Мужчины, сходившие по ней с ума, уже не имели для нее какого-либо значения. Ее любовниками стали безымянные толпы, слава с привкусом горечи да деньги.

Но однажды, летним вечером, Анна-Мария вернулась в Плесси-ле-Водрёй. Тогда она еще не была в зените славы. Она приехала из Америки. Приехала потому, что заболел Юбер. Началась болезнь с аппендицита. Не такая уж серьезная болезнь. Мы отвезли мальчика в Ле-Ман, и там ему сделали операцию. Это было во время каникул и вылилось почти в маленькое празднество, полное любви к младшенькому. Мы просто меньше занимались возобновившимися велосипедными гонками с Бартами и Робиком, вновь приковывавшими к себе всеобщее внимание. Мы сидели вокруг кровати Юбера и много смеялись. Правда, тетушка Габриэль, очень серьезно относившаяся к своей роли бабушки, немного волновалась. Но мы уже не так боялись аппендицита, как боялись его раньше. Мы повторяли, что в наше время аппендицит — болезнь еще менее серьезная, чем зуб мудрости, и тетя Габриэль успокоилась.

После возвращения Юбера из Ле-Мана прошло два-три дня. Войдя утром в его спальню, я был поражен его бледностью. Ночью ему было плохо, очень болел живот, и сильно поднялась температура. Вот беда! Стали говорить о спайках, о послеоперационных болях, о незаживающем шве, стали спрашивать себя, а вдруг операция не удалась. Вновь заволновалась тетушка Габриэль. Срочно вызвали доктора из Русеты, далекого наследника добрейшего доктора Соважена, у которого в тот день были две роженицы и один больной краснухой. Доктор не знал, что и думать. Но решил, что все пройдет. Юберу стало немного легче. Боль вроде бы утихла. Но вечером у мальчика началась рвота.