Услады Божьей ради

Вот при таких обстоятельствах я встретил Филиппа в Риме на вечере у Анны-Марии. Нервы его были на пределе. Все ему причиняло боль. В том числе и Анна-Мария. Его былые похождения ее забавляли, и она охотно делилась с дядюшкой Филиппом новостями о своих любовных победах. Это приводило его в отчаяние. А в истории с ливанцем это было ему просто невыносимо. Ливанец, образ жизни и репутация Анны-Марии, не выходящая из головы утрата Плесси-ле-Водрёя, распад семьи, наконец, непонятная роль генерала в агонии французского Алжира — все говорило Филиппу, с каждым днем все более настоятельно, что мир, который был ему дорог, уходит в прошлое. Любовник Анны-Марии быстро понял ситуацию и пустил в ход свои козыри. Он наносил удары по самым чувствительным местам, ставил Филиппа в положение, когда тот противоречил и самому себе, и генералу. Зрелище было просто ужасным. Спор принимал форму необычного и трагически неравного боя. Весь в поту, с блуждающим взглядом и трясущимися руками, Филипп опорожнял один за другим бокалы, которые ему подносили. Два или три раза я попытался вмешаться, успокоить его и увести из зала. Но он не мог уйти. Его притягивало, гипнотизировало то, что было ему ненавистно. Тонкость рассуждений, ирония, отказ от прошлого, игра идей, ожидающих всего от будущего, поведение Анны-Марии, выступавшей против него. Окруженный юными датскими киноактрисами и римскими князьями, ливанец с улыбкой наблюдал за крушением своего противника. Он позволял себе роскошь восхищаться де Голлем, видеть в нем инструмент исторического процесса. И тем самым застигал врасплох растерявшегося деголлевца. При этом он наносил малозаметные удары, обнимая за шею Анну-Марию, добивая дядюшку проявлениями нежности по отношению к племяннице, громко смеясь, радуясь жизни и сокращая жизнь Филиппу. Над Римом вставал рассвет, когда мы с Филиппом оказались на площади Венеции, где когда-то, много лет тому назад, мы с Клодом присутствовали при рождении фашизма. Мой кузен качался, пьяный, усталый, униженный, отчаявшийся. Из его уст вырывались бессвязные слова, в которых слышался бессильный гнев. Он плакал. Я его поддерживал. Он упрекал меня за то, что я не помог ему в борьбе с коалицией актрис, вырождающейся аристократии и революционного капитализма. Я пытался его утешить, говорил короткими фразами, делал вид, что мне смешно. Но он был смертельно ранен. Он повторял: «А де Голль!.. А де Голль!..» Я понимал, что в имя этого человека, которому он так долго был предан, он вкладывал все свои не осуществившиеся чаяния, ужасную усталость и горечь от того, что ему уже не удается поймать свое будущее. С этим нельзя было ничего поделать. Он был слишком стар, причем не по возрасту, а из-за истории. Мы двигались мелкими шажками, он опирался на меня, мы то и дело останавливались отдохнуть, поплакать, пару раз его вырвало. Сцена из комедии. Но мне было не до смеха. В тот вечер в Риме Филипп, можно сказать, умер. Его отравили слова. Задушили мысли, которые он уже не мог контролировать. Расстреляла история.