Условия человеческого существования

— Отделаться от этого одним сарказмом не удастся, — сказал Кадзи. В его голосе зазвенел металл. — Давай доведем разговор до конца. Чего хочешь ты? Ведь у тебя тоже должна быть какая-то цель?

Окидзима уперся взглядом в Кадзи:

— Ты еще долго намерен вести свою линию?

— Какую именно?

— Соблюдать справедливость там, где ее уже не может быть?

Кадзи опустил глаза. Его взгляд скользнул по стройной фигуре Митико. Но мысли его были далеко от жены, в ушах звучал вопрос Окидзимы, мучительный, неразрешимый, на который не было ответа.

— Не знаю…

— Увиливаешь! — Строгое выражение лица Окидзимы смягчилось. — Ты только не думай, что я тебя осуждаю. Я не раз тебе говорил: я шел за тобой, ибо считал, что ты поступаешь правильно. Но сейчас я понял, что не выдержу, не смогу, не сумею. Короче говоря, я не могу участвовать в твоих фокусах. Война поставила людей в нечеловеческие условия, а мы все барахтаемся, пытаемся и человеческое достоинство сохранить и участвовать в бойне. Ведь тебя с первого дня, как ты приехал сюда, эти противоречия опутали по рукам и ногам, а ты все ползешь. Что ж, видно, у тебя есть силы ползти и дальше, а я не могу — выдохся. — Окидзима рассмеялся недобрым смехом. — Помнишь, я шутил насчет слабости гладкошерстных лошадей, а ты ответил, что еще, мол, неизвестно, кто раньше сдаст. Теперь я признаю: ты победил. Не знаю, может быть, я более прямодушен, но, так или иначе, не обманываю себя: не важно, победим мы или проиграем войну, я прикован к ее колеснице, и мне не освободиться. А раз так, я и живу обыкновенно — пью, с бабами балуюсь и не размышляю над проклятыми вопросами. А ты все ищешь, все хочешь не переступить грани между добром и злом. А кто знает, где эта грань и можно ли вообще прожить, не переступая ее…

— И поэтому ты лупишь людей по морде направо и налево? Все равно плохо, так стоит ли церемониться!

— Может быть, и так. Когда доводят, то и бью. Бью не как японец, а просто как вспыльчивый мужик. А ты ведь прежде всего японец, а потом уже кто-то там еще. В этом разница между нами. Я не собираюсь хитрить. Возможно, мои поступки расходятся… ну, что ли… с моими убеждениями. Но я от этого ничуть не страдаю, не испытываю неудобства. Хотя вся наша жизнь сейчас сплошные неудобства. Но человеку безнравственному гораздо легче мириться с этими неудобствами, чем восставать против них.

— Я понял, — тихо проговорил Кадзи. — Ты прав, моя гуманистическая программа, видимо, весьма расплывчата. А раз так, я, разумеется, не могу просить тебя остаться моим единомышленником. Но ты тоже хорош — жонглируешь словами, прикидываешься каким-то «типичным» незаметным человечком, в общем хочешь подчеркнуть, что мы разные люди.

— Понимаю. Ты хочешь сказать, — перебил Окидзима, — чтобы я не болтал чепухи и не путался у тебя под ногами? Видишь, я понятливый. «Типичный» человечек немедленно ретируется.

И Окидзима ушел.

После его ухода Кадзи еще долго не ложился. Охваченный каким-то оцепенением, он сидел и молчал.

— Ведь я же не мог поступать иначе? — спросил он наконец Митико с мольбой во взгляде, словно ища у нее спасения. — Пусть я с самого начала допустил ошибку, но неужели я ошибаюсь во всем? Да, ради нашего брака я поступился кое-чем. И запутался в противоречиях. Но неужели поэтому все, что я делаю, — все неопределенно, расплывчато, никому не нужно?

Если бы Кадзи сейчас протянул к ней руки, Митико бросилась бы к нему на грудь и крепко прижала бы его к себе. Она любила этого человека, его душу, тело, его настоящее и будущее. Ей нет дела до войны, пока та не грозит их разлучить. Но сейчас Митико поняла, что война, еще и не разлучив их, может истерзать этого беззаветно любимого ею человека. А она, как ни бьется, не может разделить с ним его боль, его муки.

— Это все я, из-за меня ты так страдаешь, — упавшим голосом сказала Митико.

— Что ты, совсем нет, — ответил Кадзи невесело. — Правда, если бы не ты, может, я так и не догадался бы, как я глуп, как нерешителен. А недостаток решительности и порождает притворство. Я только притворялся человечным, пытаясь скрыть свою трусость за гуманными фразами. Я все болтаю, что не хочу впутывать тебя в свои дела, а на самом-то деле мне, наверно, страшно этого хочется…

Митико, не отрываясь, смотрела в глаза Кадзи.

19

Небо обещало дождь. Чен принимал от кладовщика продукты и грузил на повозку — надо было поскорее выдать питание спецрабочим. В это время к нему подошел Фуруя.

— Пожалуй, скоро польет, — сказал Фуруя, взглянув на небо.

— Да, — неохотно отозвался Чен. Ему не хотелось разговаривать с Фуруя, но тот все не уходил. Когда кладовщик ушел в склад, Фуруя неожиданно сказал:

— Дождливые ночи удобны для побега.

Из-под припухших век его сонные глаза следили за выражением лица Чена. Руки Чена, проверявшего укладку груза, дрогнули.