Услышь нас, Боже

Рыбаков в Эридане было всего-навсего с полдюжины, так что, когда Кристберг, в одиночку уплывший к Аляске в своем старом крепком тупоносом суденышке зеленой окраски (чтобы в отличие от других), задержался с возвращением в штормовую равноденственную пору, его нехватка явственно ощутилась.

Мы с женой как раз помогали Квэггану чинить его железную плиту, намазывая щели смесью пепла, асбеста и соли, и при этом пели втроем песнь рыбаков, когда отворилась дверь – и вот он, Кристберг, лысый, дюжий, широкий датчанин с лицом младенца, и промышлявший и живший в одиночку. И вскоре мы затянули нечто совсем другое – датскую песенку, которую Кристберг переводил нам примерно так:

Крепко задувал ветер в квартале красных фонарей,
Штормило здорово – ни одного матроса
Не сдуло с моря, но с улицы смело-таки
«Кота»-сутенера. Дуло в окна,
Хлестал дождь сквозь крышу,
Но братва ввалилась и взяла по кружке.
А когда ватага выпивох гуляет вместе,
То что может быть лучше, —
Пусть даже крыша и течет?

Перед летним отплытием Кристберг всегда шел к нам проститься, торжественно, словно расставаясь навсегда. Но мы убедились, что он не прочь бывал и задержаться с возвращением, чтобы по нему поскучали, – а мы и правда скучали.

– Мы уже волновались, Николай, – непогода такая, а вас нет и нет.

Но оказывалось, что он, приплыв, с неделю затем пропадал в городе.

– …Взбодрился там слегка. Столько ж времени был, скорчась в старой скорлупе. А в городе ни одной тебе поливочной машины. Так и въелась грязь в асфальт. В трамваях толкотня, суетня! Бутылочку-другую хлебной раздобыл… Походить решил, размять старые кости…

Квэгган питал любовь ко всем древесным породам, а рыбачить не любил (разве что с оконечности пирса закинуть удочку, прежде чем отправляться в гости к внучатам). «Тсуга на желоба – самое милое дело», – отзывался он с нежностью о своем тсуговом водостоке, который вот уже четверть века не брала гниль.

Обретался тут и еще один бессемейный человек, йоркширец родом, одиноко живший южнее, за маяком, и хотя он редко наведывался в нашу бухту, но мы время от времени виделись с ним на мысу, когда ходили туда прогуляться. Он делился с нами своей радостью, что автоматический маяк работает исправно; едва завидев нас на подходе, он уже начинал говорить как бы про себя:

– А орлы-то как ширяют! Чем природа, мало что есть в жизни красивей. Вчера вы орла видали?

– Да, Сэм, видели…

– Это он ширял, чтоб осмотреться, окинуть округу. Широкие давал круги, мили в две размахом… Скоро-скоро увидите под этими камнями крабов, и весна наступит. Весной встречаешь крабиков с муху величиной. А видали вы, как слон устроен? А древние римляне щиты ведь свои из кочетиных крыльев мастерили!

– Из кочетиных, Сэм?

– Да-да. А возьмите пустыню Сахару – у тамошних верблюдов копыта формой как большие опрокинутые плевательницы. Проложили по пескам железную дорогу, а термиты сожрали деревянные шпалы подчистую. Да-да, – прислонясь к маяку, кивает головой Сэм. – Теперь шпалы там металлические кладут, корытообразные, как верблюжьи копыта… Чем природа, мало что есть в жизни… А скоро птицы, а скоренько и крабы приведут весну. И увидите, милые друзья, как олени прямиком через бухту поплывут – рога красивые, кверху торчат, ветками на дереве плавучем, – прямо к этому вот маяку поплывут, поплывут весною через бухту… А там и стрекозы геликоптерами запарят…