Читаем Услышь нас, Боже полностью

«Пох-Мелье» же – без сомнения, попросту отметившее милую сердцу и уже давно забытую попойку или, быть может, невылазно-бедственный запой (ибо по сей день мы так и не заметили в том доме ни одной живой души), – «Пох-Мелье» вызывало разве что короткий смешок. Да и «Четыре Склянки» – имя, выбранное с любовью, – тоже редко вызывало с катеров отклик.

С течением времени я понял, что Эридан – это, по существу, два Эридана в одном, а линия раздела проходит почти точно между домами безымянными и носящими имя, хотя обе части, подобно пространственно-временным измерениям, взаимопроникают друг в друга. И был еще Эридан, портовый поселок у лесопилки за северным мысом, и это же имя носил сам фиорд.

«Пох-Мелье», «Накойт-Рудицца», «Тайни-Чок» и другие окрещенные домишки, исключая «Четыре Склянки», куда мистер Белл являлся в любое время года, принадлежали дачникам, наезжавшим сюда только летом, на уик-энды или в отпуск на неделю-другую. Это были кузнецы, электрики, лесорубы – в основном горожане, неплохо зарабатывавшие, но все же им не по карману была дача в одном из поселков ближе к устью фиорда, где можно было купить землю (вопрос только, стали ли бы они тратиться на покупку земли). Они построили свои домики в Эридане, потому что тут земля казенная и портовое правление, где председал, как мне часто казалось, сам Господь Бог, не возражало. Большинство дачников прибывало с детьми, большинство любило рыбную ловлю и прочие положенные на летнем отдыхе занятия. Приехав и досыта позанимавшись всем этим, они уезжали обратно – к большому, признаться, облегчению и нашему и морских птиц. А впоследствии иные из этих дачников, конечно, обратились и сами в туристов, что из своих катерков свысока кидают немилостивые замечания, завидев на взморье хибарки тех, кто все еще обитает там на птичьих правах.

Подлинные эриданцы, чьи дома по большей части названий не имели, были все, за одним исключением, рыбаки, ходившие на промысел в океан; они поселились тут задолго до появления дачников, и домики свои поставили согласно каким-то особым рыбачьим правам на приливную полосу. Исключение составлял лодочный мастер Квэгган, уроженец английского острова Мэн. Его лодочный сарай, размерами с небольшую церковь, был построен из кедровых планок, нащепанных вручную, а плавучий пирс рассекал бухту надвое, служа общей пристанью, и он-то, пожалуй, единственно и обращал наш Эридан в маленький импровизированный порт. Квэгган приходился отцом или дедом почти всем здешним рыбакам, так что, по кельтскому обычаю, они составляли как бы клан, доступ в который человеку постороннему весьма непрост, как я на себе убедился.

Позднее мы не раз сидели в штормовую погоду у Квэггана, среди аккуратного беспорядка шильев и клиньев, ножовок, пробойников, выколоток, и пили чай, а если было – виски, и пели старинную песнь мэнских рыбаков, а на фиорде бушевала буря, и с почти не уступавшим ей шумом низвергалась, рьяно струилась по деревянному желобу вода.

Квэггановы сыновья-рыбаки там штормуют, а мы под крышей пьем чай и виски; притом странная здешняя наша жизнь уже привила нам с женой отвращение даже к рыбной ловле, – и потому мы пели эту песню подчас с долей иронии. Но хоть и на свой лад, а пели с чувством. У меня уцелела гитара – не та, на которой я играл прежде в джазе, а старая, еще с тех времен, когда я плавал кочегаром; у жены моей прекрасный голос, у нас со стариком – недурные басы.

Нет хоровых гимнов величавей, чем этот, поющийся на мотив «Нильского замка»; в гулких минорных аккордах звучит вся лютость океана, но в призывающих словах заключена не столько мольба о Божьей милости, сколько хвала ей:

Услышь нас, Боже, с горней высоты!Как древле, без тебя изнемогаем.Ярится море, мрак непроницаем,Единый свет и упованье – ты.Бьет буря наши утлые челны.Яви же лик свой в незакатном блеске,Гряди, как встарь по водам Галилейским,Смири рукою мощной гнев волны…

Когда на мысу у маяка расцветали в июне дикие розы и, мелькая между скал, плавали крохали со взмостившимися на спину утятами, рыбаки уходили в море поодиночке или же по двое, по трое, по четверо судов вместе, и, свежевыкрашенные, со своим высоким рангоутом, белыми гордыми жирафами огибали мыс рыбачьи промысловые боты.

Рыбаки уплывали – и кое-кто навеки, и вслед за уходом рыбаков Эридан занимали дачники.

А в начале сентября, в День труда, дачники убирались восвояси, словно смытые большой волной, поднятой идущими домой рыбачьими ботами. Волна раскатывалась по заливу, била в берег по всей длине приливной полосы и, бурун за громовым буруном, врывалась наконец в бухту, гоня дачников в город, и рыбаки в своих посудинах, попарно или порознь, снова возвращались домой.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)
Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Ханс Фаллада (псевдоним Рудольфа Дитцена, 1893–1947) входит в когорту европейских классиков ХХ века. Его романы представляют собой точный диагноз состояния немецкого общества на разных исторических этапах.…1940-й год. Германские войска триумфально входят в Париж. Простые немцы ликуют в унисон с верхушкой Рейха, предвкушая скорый разгром Англии и установление германского мирового господства. В такой атмосфере бросить вызов режиму может или герой, или безумец. Или тот, кому нечего терять. Получив похоронку на единственного сына, столяр Отто Квангель объявляет нацизму войну. Вместе с женой Анной они пишут и распространяют открытки с призывами сопротивляться. Но соотечественники не прислушиваются к голосу правды – липкий страх парализует их волю и разлагает души.Историю Квангелей Фаллада не выдумал: открытки сохранились в архивах гестапо. Книга была написана по горячим следам, в 1947 году, и увидела свет уже после смерти автора. Несмотря на то, что текст подвергся существенной цензурной правке, роман имел оглушительный успех: он был переведен на множество языков, лег в основу четырех экранизаций и большого числа театральных постановок в разных странах. Более чем полвека спустя вышло второе издание романа – очищенное от конъюнктурной правки. «Один в Берлине» – новый перевод этой полной, восстановленной авторской версии.

Ханс Фаллада

Зарубежная классическая проза / Классическая проза ХX века
Убийство как одно из изящных искусств
Убийство как одно из изящных искусств

Английский писатель, ученый, автор знаменитой «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» Томас де Квинси рассказывает об убийстве с точки зрения эстетических категорий. Исполненное черного юмора повествование представляет собой научный доклад о наиболее ярких и экстравагантных убийствах прошлого. Пугающая осведомленность профессора о нашумевших преступлениях эпохи наводит на мысли о том, что это не научный доклад, а исповедь убийцы. Так ли это на самом деле или, возможно, так проявляется писательский талант автора, вдохновившего Чарльза Диккенса на лучшие его романы? Ответить на этот вопрос сможет сам читатель, ознакомившись с книгой.

Квинси Томас Де , Томас де Квинси , Томас Де Квинси

Проза / Зарубежная классическая проза / Малые литературные формы прозы: рассказы, эссе, новеллы, феерия / Проза прочее / Эссе