Услышь нас, Боже

И Примроуз пошла по тропинке, которая из довольно широкой быстро стала очень узкой и почти потерялась в зарослях, хотя теперь впереди совсем близко раздавался фыркающий, непристойный шум шоссе. Тут тропинка внезапно влилась в огород, и прямо перед собой они увидели женщину с тяпкой в руках. Сигбьёрн и Примроуз начали хором извиняться, но женщина выпрямилась и улыбнулась:

– Ничего-ничего. Вы не первые и не последние. А если вам нужно на шоссе, то пройдите вон туда за гараж, а оттуда прямо по подъездной дорожке.

Они поблагодарили ее и направились к гаражу – Сигбьёрн впереди, а Примроуз за ним.

И они опять шли по шоссе, и проносящиеся мимо машины сгоняли их в канаву. Примроуз рвала жемчужные бессмертники и высокие пыльные лиловые астры – она рвала их сама, так как Сигбьёрн совсем не мог нагнуться из-за боли в боку, а потому он нес ее букет и шел сзади. «Гнездышко». «Приют друзей».

Начал накрапывать дождь – тихий, ласковый, прохладный, несущий благодать. Они поравнялись с дощатым навесом у автобусной остановки и замедлили шаг, увидев приближающийся автобус.

– Поедем на автобусе?

– Не надо. Лучше пойдем пешком.

– Но ты же вымокнешь. А вдруг дождь испортит твой костюм? – сказал Сигбьёрн, потому что очень любил ее алые вельветовые брюки и куртку.

– Этого костюма он не испортит. Да и, наверное, он поморосит и перестанет. А мне нужно еще нарвать златоцвета.

Автобус с грохотом пронесся мимо, и они отвернулись от тошнотворного запаха и удара горячего воздуха, в которых, как приучил нас верить прогресс (по замечанию Пруста), тоже кроется ностальгия. На шоссе со стороны города появилась бесшумная машина скорой помощи, похожая на катафалк, подумал Сигбьёрн, и остановилась у дома на углу.

– Посмотри… – сказала Примроуз. – Ты помнишь человека, который сидел там на веранде и печатал всякий раз, когда мы проходили мимо?

– Конечно… На большой тяжелой кабинетной машинке. Неужели он…

Они остановились и смотрели, как шофер скорой помощи разговаривает с седой женщиной на веранде, но он, по-видимому, просто спросил у нее дорогу, и они пошли дальше, испытывая смутное облегчение, что это не коснулось человека с пишущей машинкой, с которым они ни разу не перемолвились ни единым словом.

Примроуз шла впереди, держа в руке усыпанную алыми ягодами веточку дерена, его карликовой разновидности, которую они открыли как-то весной, а Сигбьёрн позади нее нес златоцвет. Он смотрел на Примроуз, на ее алые брюки и на шарф, которым она закутала от дождя голову, – алый, кобальтовый, изумрудный, черный, белый и золотой цвета на нем слагались в странную птицу с кобальтовым клювом и изумрудными лапами.

– Мне нужно кое в чем признаться, Сигбьёрн, – сказала Примроуз.

– В чем же?

– Ту бутылку джина ты вовсе не потерял. Ты ее отдал мне, когда вернулся утром. А я ее спрятала, и ты решил, будто потерял ее.

– Так, значит, она цела и у нас?

– Конечно. И когда мы вернемся, то можем сделать коктейль.

– Умница.

Они вошли в свой собственный лес, и навстречу им выпрыгнул их кот. В серебристом, прохладном дождевом полусвете, наполнявшем лес, начала вновь расцветать какая-то надежда.

Лесная тропа к роднику

I

Каждый вечер, в сумерки, ходил я в лес к роднику за водой.

От нашего дома к роднику вела тропка, вилась берегом фиорда меж кустами лесной малины, снежноягодника и гаультерии, а справа внизу легла бухта, и по небольшому ее полукружию там и сям виднелись драночные крыши домишек, всем поселком спустившихся на взморье.

Высоко над головой покачивались маковки деревьев: сосен, кленов, кедров, тсуги, ольхи. Тут много было подроста, но среди сосен попадались великаны. Время от времени сюда приходили лесорубы, однако вырубка быстро зарастала молодой березой и лозой.

За деревьями с тропы виднелись горы, гряда за поднебесной грядой, и большую часть года вершины их покрывал снег. В сумерках горы лиловели, а нередко они бывали охвачены огнем, белым огнем тумана. Ранним утром иногда этот туман выглядел так, словно семья титанов развесила по взгорьям на просушку исполинские простыни. Порой же был там сплошной хаос, и штормовые клочья валькириями мчались через горы с небес, густевших все новыми тучами.

Часто весь рассветный мир затмевало собой огромное солнце, и на нем обозначались силуэты двух сосен – точно готический собор на фоне зарева. А ночью те же сосны чертились на диске луны китайским стихотворением. С гор доносился волчий вой. Дорогой к роднику горы то видны были с тропы, то скрывались за деревьями.

И еще пролетали в сумерках чайки, возвращаясь домой в глубь фиорда из своих ежедневных рейдов на городское прибрежье, а в ветвях, словно из катапульты пущенный, свистел и выл ветер. Без перерыва летели с запада чайки – одни держа курс по прямой над фиордом, другие над лесом, третьи скользя замедленно, особняком, неровно или же в страшно далекой высоте, – плыл по небу вразброд птичий ангелокрылый марафон.

По левую руку одинокими монолитами торчали деревянные уборные береговых домов, точно укрытые в лесу монашьи кельи отшельников или святых.