Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Однако и меня засосало в это гнусное кочевничество. Далеко не сразу я сообразил, что произошло. Началось лето, и я решил не возвращаться в Америку, а разослать свой роман по нескольким издательствам почтой. Мои дни, полные невыносимой головной боли, начинались с нескольких бокалов перно на террасе «Дё маго». Затем я переходил бульвар и заглядывал в брассери «Липп» за кислой капустой и пивом (пива было много), после чего устраивал себе сиесту в чудесном номере гостиницы «Набережная Вольтера» с видом на реку. Настоящая попойка начиналась около шести, когда я приезжал на такси в «Ритц». Первую половину вечера я клянчил «мартини» в баре. Если там мне не удавалось подцепить на крючок какого-нибудь скрытого гомика, путешествующих подруг или наивную американскую парочку, то я оставался без ужина. По моим подсчетам, я потреблял тогда – в виде пищи – около пятисот калорий в день. При этом вид у меня был здоровый и крепкий, даром что изнутри я разлагался – спасибо алкоголю, тошнотному «кальвадосу», который я пил галлонами каждый вечер в сенегальских кабаре и барах для укуренной публики вроде «Ле Фиакр» и «Мон жарден», «Мадам Артурс» и «Беф-сур-ле-туа». Несмотря на запои и тошноту (ее бесконечные каскады накрывали меня в течение всего дня), я искренне считал, что прекрасно провожу время и набираю необходимый всякому художнику опыт. Отчасти это было так: отдельные личности, которых я повстречал сквозь марево кальвадоса, навек оставили в моей душе глубокие шрамы-подписи.

Вот мы и добрались до Кейт Макклауд. Кейт! Макклауд! Моя любовь, моя боль, мое Götterdämmerung[37], моя личная «Смерть в Венеции»: неотвратимая и смертоносная, как змея на груди Клеопатры.

Был конец зимы в Париже. Я вернулся туда после нескольких месяцев беспробудного пьянства в Танжере, где успел стать habitué[38] пафосного кабачка Джея Хейзелвуда под названием «Ле Парад». Заправлял кабаком добрый и нескладный парень из Джорджии, сумевший сколотить средних размеров состояние на правильных «мартини» и гигантских бургерах, которые он готовил для истосковавшихся по родине американцев. Кроме того, для избранных иностранных клиентов у него в запасе всегда были аппетитные попки арабских мальчиков и девочек – они шли за счет заведения, разумеется.

Однажды вечером в «Ле Параде» я повстречал человека, оказавшего колоссальное влияние на будущие события. У него были прилизанные белокурые волосы, как в рекламе бальзама для волос двадцатых годов; опрятный, веснушчатый, румяный, он сверкал здоровой белоснежной улыбкой, пожалуй, чересчур многозубой. То и дело он доставал из кармана спичку и зажигал, чиркнув ею об ноготь. Ему было около сорока, он приехал из Америки, но разговаривал с каким-то странным, свойственным полиглотам акцентом: это не столько жеманство, сколько непостижимый дефект речи. Он угостил меня алкоголем, мы немного поиграли в кости; позже я спросил у Джея Хейзелвуда, кто он такой.

– Никто, – ответил Джей, с нарочитым джорджийским выговором растягивая гласные. – Зовут его Туз Нельсон.

– Чем занимается?

Джей сделал очень серьезное лицо и многозначительно ответил:

– Дружит с богачами.

– И все?

– Все?! Черт побери! – воскликнул Джей Хейзелвуд. – Водить дружбу с богатеями – та еще работенка! За один день устаешь так, как двадцать каторжных ниггеров за месяц не устают.

– Чем же он зарабатывает?

Хейзелвуд прищурил один глаз и вытаращил другой – эдакий барыжник с Юга, – но я не разыгрывал дурачка, а действительно не понимал.

– Слушай, да таких халявщиков, как Нельсон, полным-полно. Ничего особенного в нем нет, разве что мордашка посмазливей, чем у многих. Так-то малый он неплохой… Сравнительно. Два-три раза в год бывает в Танжере, все лето прыгает с яхты на яхту – «Гавиота», «Сиеста», «Кристина», «Сестра Анна», «Креолка», сам продолжи. Остальное время проводит в Альпах – в Санкт-Морице, или Гштаде, или на островах Вест-Индии. Антигуа. Лифорд Кей. В перерывах наведывается в Париж, Нью-Йорк, Беверли-хиллз, Гросс-пойнт. И всюду промышляет одним и тем же. Трудится за еду – с обеда и до поздней ночи. Играет в бридж, кункен, катает шары. «Старая дева», нарды – все это с ослепительной улыбочкой. Зубы у него искусственные. Старичье, что на яхтах по океанам плавает, от Нельсона без ума. Этим он зарабатывает на мелкие расходы, а остальное выкачивает из баб всех возрастов и богатеньких нимфоманок, мужьям которых глубоко плевать, кто трахает их жен, лишь бы самим не приходилось…

Джей Хейзелвуд не курил: как истинный сын Джорджии, он жевал табак. Пустив коричневую струйку в свою персональную плевательницу, он продолжил:

– Уж я-то знаю, какая это работенка! Врагу не пожелаешь. Валандаюсь, мать твою, с чертовыми кобрами – так и набрал песет, чтобы открыть этот бар. Но у меня была цель, я это делал для себя – хотел чего-то добиться в жизни. А Нельсон – конченый человек. Сейчас он тут шайку Бэб окучивает…