Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

Сейчас в окно бьется по-декабрьски голая ветка инжирного дерева. На кухне пусто, кексы исчезли: вчера мы свезли их на почту, где потратили на марки последние гроши. Все, денег больше нет. Я порядком удручен, но подруга считает, что это надо отметить – на дне бутылки от мистера Ха-ха еще плещется немного виски, пальца на два. Принцессе мы наливаем ложку прямо в миску с кофе (кофе она любит крепкий, с цикорием), а остальное разливаем в два стаканчика. Мы оба робеем пить чистый виски: вкус у него такой, что невольно морщишься и вздрагиваешь всем телом. Но очень скоро мы заводим песню, причем каждый свою. Я даже слов не знаю, все мычу одну строчку: «В черном квартале нынче пляски до упаду, разрядились франты в пух и прах». Зато я здорово танцую. Вот что я хочу делать, когда вырасту, – танцевать чечетку в кино. Моя тень пляшет на стенах; от наших голосов дрожит фарфоровый сервиз в буфете, и мы так хихикаем, будто нас кто щекочет невидимой рукой. Принцесса улеглась на спину и сучит лапками в воздухе; ее рот словно растянулся в улыбке. Внутри у меня тепло и все искрится, как поленья в камине; я беспечен, точно ветер в дымовой трубе. Моя подруга вальсирует возле плиты, придерживая кончиками пальцев подол юбки – будто это не простенькая ситцевая юбка, а настоящее бальное платье. «Проводи меня домой, – поет она, и теннисные туфли скрипят по дощатому полу, – проводи меня домой!»

Тут входят две родственницы. Злющие! Их глаза жалят, а слова шпарят почище кипятка. Послушайте-ка, что они говорят: «Ребенку семь лет! ты совсем спятила? от него же виски разит! спаиваешь дитя?! ну точно, из ума выжила! это дорога в ад! помнишь кузину Кейт? дядюшку Чарли? а зятя дядюшки Чарли? стыд! срам! позор! на колени, несчастная! моли Господа о прощении!» Их слова сливаются в гневный напев.

Принцесса прячется под плиту. Моя подруга уставилась в пол, подбородок у нее дрожит, она сморкается в подол и убегает к себе в комнату. Город засыпает, в доме воцаряется полная тишина, изредка нарушаемая лишь боем часов да треском тлеющих углей в очаге, а моя подруга все еще рыдает в подушку – мокрую, что вдовий платок.

– Не плачь, – говорю я, садясь в изножье ее кровати и дрожа от холода, хотя на мне теплая фланелевая пижама, от которой еще пахнет прошлогодним сиропом от кашля. – Не плачь! – молю я и тяну ее за пальцы, щекочу ступни. – Ты слишком старая, чтобы плакать!

– Вот именно, – икает она. – Слишком старая. Старая и чудна́я.

– Не чудна́я, а веселая! Никого веселей тебя не знаю! Слушай. Если ты не прекратишь плакать, то очень устанешь и не сможешь завтра пойти в лес за елкой.

Моя подруга тотчас выпрямляется. Принцесса запрыгивает на кровать (куда ей вообще-то нельзя) и лижет ей щеки.

– Я знаю, где добыть самую красивую елочку, Дружок. А остролист, какой там остролист! Ягоды огромные, что твои глаза. Местечко это в самой чаще, далеко-далеко в лесу, мы с тобой так далеко еще не ходили. Папа раньше приносил оттуда елки: взваливал на плечо и нес. Пятьдесят лет тому назад… Ух, скорей бы утро!

Утро. Траву украсил белый иней; над горизонтом висит солнце, круглое, как апельсин, и оранжевое, как луна знойным летом. Его яркое зарево лежит на заиндевелых зимних деревьях. Вдруг – крик дикой индюшки. Где-то в кустах похрюкивает сбежавший боров. Совсем скоро (у кромки стремительного ручья глубиной нам по колено) придется бросить коляску. Принцесса пересекает ручей первой: плывет, поскуливая, жалуясь на скорость течения, на страшный холод, от которого и воспаление легких недолго схватить. Мы бредем следом, высоко подняв над головой башмаки и инструменты (топор, мешки). Затем проходим еще милю: по бичующим зарослям терновника и колючкам, что цепляются за одежду; по ржавой опавшей хвое, кое-где разряженной в яркий лишайник и птичьи перья. То тут, то там – промельк, шорох крыльев, исступленно-радостный крик, напоминающий, что не все птицы улетели на юг. Как всегда, тропинка ведет нас по лимонно-солнечным прогалинкам и темным туннелям в зарослях дикого винограда. Опять ручей: испуганная армада пятнистой форели вспенивает воду, лягушки размером с тарелку отрабатывают удары брюхом о воду, трудяги-бобры строят плотину. Перебравшись на другой берег, Принцесса отряхивается и дрожит. Моя подруга тоже дрожит, но не от холода, а от нетерпения. Одна из потрепанных роз на шляпе роняет лепесток, когда Соук поднимает голову и набирает полную грудь напоенного сосновым ароматом воздуха.

– Мы почти на месте, чуешь, Дружок? – спрашивает она, словно мы приближаемся к океану.

Пахучие акры рождественских елей и остролиста и впрямь похожи на океан. Красные ягоды сверкают, будто китайские колокольчики; с громким карканьем на них опускаются вороны. Набив полные мешки зеленым и красным – хватит, чтобы украсить гирляндами добрую дюжину окон, – мы начинаем выбирать дерево.

– Оно должно быть вдвое выше мальчика, – размышляет вслух моя подруга, – чтобы мальчик не стащил звезду.