Усмешка тьмы

Что-то забавное в этом всем, быть может, и есть, но я не уверен, что в этом и дело. У Лорел и Харди часто встречался похожий сюжет – вот только фильм Табби отличался тем, что ведущий актер, как бы надламывая четвертую стену, все время приглашал зрителя стать соучастником розыгрыша. На протяжении всего фильма он и его помощники смеются все пуще и пуще прежнего; тихий смех – их единственный и основной способ коммуникации, если не брать в расчет любительскую озвучку Гильермо и неустанную пульсацию, сдерживаемую скорее заэкранной стеной, чем моими лобными долями.

Наконец герои обличают виновника бед и вламываются в магазин. Табби спасается, выпуская оставшихся мышей – зверюшки вызывают такую панику, что судья прыгает на плечи мэра и подсаживает на себя же священника. Пока они шатаются на заднем плане, ни дать ни взять – неудачливые акробаты, Табби одаряет зрителей самой большой из всех своих улыбок.

Когда его бледное сияющее лицо перекрывает доступ к чему-либо еще, я вижу связь, которую искал прежде. Табби растворяется в кадре, и тот становится черным аккурат тогда, когда человеческая башня начинает опрокидываться в бунтующую толпу. КОНЕЦ – возвещает титр, ярко высмеивая все мои предположения о том, как преподаватель стал исполнителем такого рода, и почему.

Но все же: возможно, фильмы Табби Теккерея – не просто фарс. Возможно, они – своего рода обучающий материал, готовящий бунтовщиков.

Возможно, они – своего рода манифест.

29: Катушки

Не знаю, сколько времени я провел, изучая фильмы Оруэлла Харта. Когда я надумал сделать перерыв, Гильермо смотрит на меня как на предателя. Я указываю ему на проектор, в который уже заправлен следующий фильм, затем демонстрирую ладони, как бы говоря, что ему придется подождать, и покидаю духоту проекционной.

Помимо звезд, складывающихся в незнакомые созвездия на черном полотне неба, других источников света нет. Лицо Табби все еще стоит у меня перед глазами, смех Гильермо и пульсация генератора осаждают мой внутренний слух. Я перегружен – и сам теперь не понимаю, станет ли моя интерпретация фильмов с Табби каким-то прозрением или просто нагромождением бессвязных мыслей. Кактусы – темные фигуры в окостенелых позах – красноречиво напоминают мне о снеговиках в заброшенном театре, и я поеживаюсь. Впрочем, не только от воспоминания – откуда-то из проекционной, прорезая тишину, вдруг доносится визгливое истерическое ржание.

Интересно, не я ли – причина очередного приступа буйного веселья Гильермо? Не совсем. Оказывается, он решил смотреть фильмы дальше, без моего участия.

– Эй! Стоп! – кричу я, но он так увлечен, что не обращает на меня внимания. Стоит ли звать Вилли и просить вмешаться? Уж она-то наверняка умеет как-то с ним общаться. Насколько я вижу, в доме все огни погашены, и мне не хочется ее будить. Я мчусь в смотровой зал – и облегченно выдыхаю. Показывают уже виденный мною в «Золотом веке юмора» фильм.

Мне жаль, что я не успел к вступительным титрам, хоть я в нем и уверен – и вдруг до меня доходит, что я все еще могу узнать настоящее название ленты. Я спешу к проектору. Когда мне удается расшифровать слова на бирке, мою бедную голову будто саму наматывают на бобину. Да, это взаправду «Табби и ужасные тройняшки». Пошатываясь, я бреду обратно к своему месту, закрываю глаза – и продолжаю так сидеть до тех пор, пока не перестаю чувствовать себя пассажиром в самолете, скачущем по воздушным ямам. Разлепив веки, я награждаю Табби в магазине игрушек благодарной улыбкой.

Двусмешник ошибся. Или намеренно солгал – точно так же, как лжет теперь обо мне.

То есть я могу заняться популяризацией своей теории, не беспокоясь насчет того, что где-то и в чем-то ошибся.