Усмешка тьмы

– Ой, да сиди ты. Он их принесет. – Она распахивает дверь, впуская внутрь жару и киномеханика, несущего поднос с пластиковой бутылкой и моим блокнотом. – Грасиас, Гильермо.

– Да, спасибо, – добавляю я, прежде чем замечаю, что он пролил воду – надо полагать, из бутылки – на мои записи. Слова расплылись и исказились, но по крайней мере разобрать их можно. Я промокаю страницу чистым листом, пока Вилли общается с киномехаником по-испански. Хихикнув напоследок, он в конце концов покидает нас, а Вилли садится напротив меня.

– Ну и ну, какой-то ты неряшливый писатель, – говорит она. – Можно посмотреть их?

– Покажу непременно, когда они будут в лучшей форме.

– Ну хоть поделись мнением.

– Мне интересно, как тогдашняя публика реагировала на такое чувство юмора. – Чувствуя ее неудовлетворенность, я считаю нужным добавить: – Мир не был готов ни к нему, ни к Табби.

– Можешь заинтересовать в их переиздании какую-нибудь кинокомпанию?

– Попробую. Как долго он потом занимался режиссурой?

– Продолжал снимать порно во время войны, после – пытался создать радиостанцию. Предполагалось, что она будет заточена под комедийные аудиоспектакли, но спонсорам сама идея показалась слишком уж бредовой. Мало кто захотел бы слушать такое ночью – так обо всем этом отзывалась бабушка Харт. Но он вложил в проект все, что у него было, даже свой дом. Она рассказывала, что даже не провал с радио добил деда – скорее, невозможность снова заиметь какую-никакую аудиторию. Имей в виду, к тому моменту они развелись.

– Он не пытался продать свою коллекцию немых фильмов?

– Никто не хотел брать этот хлам. Он отдал их бабушке, потому что она в них когда-то немало вкладывалась. Леонора Бантинг ее звали. Она сыграла партнершу Капальди по бильярду, потом жену Чейза в «Дне Дурака», хранительницу салуна с дробовиком в «Щекочущем перышке». Она была где-то лет на десять младше его.

Три фильма – это, получается, «немалый вклад»? Не знаю, стоит ли спрашивать о том, появлялась ли она в более поздних работах – что само по себе абсурдно.

– Наверное, он не знал, что она подалась в религию, – смеется Вилли.

– И все же она сохранила все фильмы, до единого.

– Да, даже пошленькие. Такое уж у нее было воспитание – коль кто-то что-то сделал, труд нужно уважать. Да и потом, она пережила Депрессию. Но иногда я задаюсь вопросом, была ли еще и другая причина? Моя мама говорила, что Леонора боялась потерять над ними контроль. Ей, похоже, претила сама идея, что кто-то еще будет их смотреть. – Помолчав, она добавляет: – Я и сама по ним не особо угорала. Только потом выпросила все у матери. Однажды я видела «Чокнутого Капальди» по телевизору, но там много чего вырезали. Все, что ты видел – это оригиналы, без правок. Некоторые, как мне кажется, так и не были выпущены.

– Неужели твои родители никогда не показывали их тебе?

– Моя мать унаследовала ген бережливости – только поэтому они и уцелели. Мои предки держали магазин спорттоваров, и катушки хранились где-то под завалами лыжных масок и купальников. Не думаю, что у них были какие-то планы на фильмотеку. Но они явно не хотели, чтобы я их смотрела. Только тогда, когда они поняли, что я и сама снимаю, они решили отдать их мне. Наверное, подумали, что особого вреда от них уже не будет.

Мне хочется спросить, знали ли родители, в каком жанре она творит, но вместо этого я говорю:

– Они знали о его работах военного времени?

– Ты, наверное, в курсе, он ведь работал и с Роджерсом, и с Фредом Астером, только в титрах его никогда не указывали. Их режиссер был его другом. Он написал целую сцену, где Джинджер принимает наркотик и несет околесицу на радиошоу, но ее вырезали в итоге как «слишком странную и возмутительную», – покачав головой, Вилли продолжает: – Спрашиваешь, знали ли предки, что он снимал порнушку? Очень в этом сомневаюсь. Я и сама не знала, пока не посмотрела.

Произнеся это, она ни с того ни с сего забрасывает свое голое колено на мое, обтянутое тканью брюк. Я высвобождаюсь из-под нее максимально вежливо и мягко.

– Раз они ничего не знали – зачем прятали фильмы от вас?

– Они были, конечно, не такими набожными, какой стала Леонора, но – довольно-таки консервативными. Папа видел некоторые выпущенные фильмы. Послушать его – так было в них что-то «непонятное» и даже «богохульное». Правда, что конкретно – он никогда не мог объяснить. А еще однажды моя мама сказала, что фильмы Оруэлла – это пропаганда мира, в котором ни на что нельзя положиться и где ничто не имеет смысла. Хотя так она говорила обо всех фильмах, что крутили в моем детстве.

– Вы, значит, думаете иначе.

– А как ты мне прикажешь думать, дорогуша, коли я стала полной противоположностью всему тому, во что матушка верила?

Неужто я пробудил в ней какую-то глубоко скрытую вину?

– И все-таки вы не сказали, что сами думаете о них.

– Они мне нравятся. Черт, я восхищаюсь ими. Они веселые и смешные. Не заслуживают того, чтобы о них все забыли.

– Этого не произойдет, – говорю я, и она кладет руку мне на колено. – Что-нибудь еще?

– Ну, иногда мне становилось интересно, каков он был, этот твой парень. Табби.