Усмешка тьмы

Я больно тычу себя локтем в бедро, дабы хоть как-то сконцентрироваться на «Чокнутом Капальди», первой полнометражке Харта, оригинальной версии без цензуры. Фильм явно был задуман как черная комедия, но на меня он нагоняет скорее черную тоску – в отличие от Гильермо, знай себе веселящегося в проекционной. Особо его смешит продолжительный танец в исполнении тени от жертвы пулеметного обстрела, падающей на покрывающуюся пулевыми отверстиями стену салуна. Смерть самого Капальди, безумного гангстера-антагониста, также передана пляской теней и вспышками – ее мой придурковатый киномеханик тоже находит забавной. Я несказанно рад титрам и наскоро записываю впечатления, но тут меня отвлекает начало еще одного фильма. Это – «Щекочущее перо», невыпущенная лебединая песня Оруэлла Харта, с главным героем-чероки, едущим на осле в западный город Бедлам. Начинается как стандартный вестерн (драки и стрельба на главной улице), перетекает во что-то абсолютно непонятное (герой обнаруживает, что ему приходится жить в конюшне, и покорно усмехается в камеру: «Что ж, раз-два, горе – не беда!», потом отбивается от бандитов щекоткой, используя перо, торчащее у него из шляпы). Возможно, фильм отклонили по той причине, что он был слишком глуп для проката, но мне интересно, под каким иррациональным кайфом матерый кинематографист мог решить, что подобное кино даст толчок его карьере. Мало-помалу фильм перестает меня занимать, я потихоньку задремываю, и мне снится, что действо превращается в хардкорную оргию… пока я не вижу – прямо на экране, в реальности – женщину, остервенело улыбающуюся и шарящую руками в паху у двух сидящих рядом мужчин. Ритм ее движениям будто задается пульсацией генератора.

Это что, фильм Вилли? И где она только нашла таких старомодных на вид актеров? Даже если это – порнушный оммаж творчеству ее деда, мне это смотреть вообще ни к чему. Единственный фильм, который я хочу сейчас увидеть – «Табби говорит правду». Когда я покидаю зрительный зал, Гильермо не торопится вытащить руку из своих мешковатых штанов. Я притворяюсь, что не замечаю, чем он занят, и поворачиваюсь к полкам. Судя по пробелу в рядах, катушка с проигрываемым фильмом извлечена из середины самой нижней полки с работами Оруэлла Харта.

К тому времени как мне удается прочесть этикетку на катушке, у меня начинает кружиться голова. Старый желтый ярлычок гласит «Унижается, но побеждает»[9] – и, вне всяких сомнений, это фильм Оруэлла Харта. По названиям видно, что все его фильмы с нижней полки относятся к одному жанру, вряд ли заслуживающему упоминания в моей книге – решительно ничего, кроме примерзших к лицам улыбок актеров, не выделяет действо на экране из массы архаичной порнографии.

Что ж, на сегодня, очевидно, хватит. Я открываю дверь, выхожу в пустыню – и чуть ли не падаю обратно в тень. Солнце в зените, над домом оно столь яростно-белое, что все остальные цвета блекнут в его сиянии. Я прижимаю пальцы к векам, массирую их – и слышу, как где-то впереди открывается дверь.

– Закончили наконец-то? – окликает меня Вилли. Поначалу все, что я различаю – ее белесый силуэт в кухонном проеме. Сегодня на ней еще более облегающие шорты, и больше она ничего не надела, кроме лифчика от купальника.

– Есть у вас «Табби говорит правду»? – спрашиваю я.

– Я думала над этим. Уверена, что нет. – Подходя поближе, она прислушивается к стонам, доносящимся из сарая, и улыбается. – Это что, я?

– Вы? – переспрашиваю я бездумно.

– Ну, не в кадре. В кадре я никогда не свечусь. В смысле, это какой-то мой фильм?

– Нет. Вашего деда. Насколько я понял, этим жанром он закончил свою карьеру.

– Да, это его самые последние фильмы. Как они вам?

Я закрываю за собой дверь, чтобы защитить пленки от жары. Хоть стоны актрисы и заглушаются этой преградой, мне все еще кажется, что сам воздух пульсирует в некоем ритме, слабом, почти незаметном. Пока мы с Вилли идем к дому, солнце преследует нас, словно прожектор с полицейского вертолета.

– По-моему, я увидел достаточно, – говорю я. – Может быть, я не вправе оценивать.

Судя по ее виду, Вилли настолько равнодушна к моим словам, что это даже неприлично.

– А что вы про них думаете? – спрашиваю я. – Они вас вдохновляли?

– Тем, как он управляется с камерой – да. Еще монтажом. И я пытаюсь привнести в фильм юмор, как и он.

Что-то я особого юмора не заметил. Прежде чем я задаю уточняющий вопрос, она сама меня спрашивает:

– Выпить хочешь?

– Кофе был бы очень кстати.

Она ставит передо мной большую кружку и заливает ее из кофейника, достает из холодильника кувшин сливок.

– Ну а так, вообще, стоило приезжать?

Меня отвлекают мультяшные изображения фелляции и куннилингуса, по кругу отпечатанные на кружке. Пока я не возвращаю контроль над своими мыслями, ее вопрос кажется бессмысленным – как интертитры в фильмах ее дедушки.

– Уверен, что да, – говорю я.

– Ты не делал заметки?

– Я их оставил, – вспоминаю я и вскакиваю на ноги.