Успех

Она въехала на невысокую гору. Внезапно открылся широкий кругозор. Иоганна не первый раз приезжала сюда, не первый раз любовалась видом, но всегда, будто впервые, удивлялась, как близко вдруг подступали горы. Они замыкали горизонт, темно-синие внизу, снежно-белые наверху, исчерченные глубокими тенями, испятнанные слепящим светом. Вершина за вершиной, одна возле другой, одна над другой, теснились они, вдаваясь в Тироль, уходя за итальянскую границу.

Иоганна остановилась на нешироком плато и, прислонясь к машине, долго смотрела на вздымавшиеся перед ней горные кряжи. Нет, даже и подумать нельзя о том, чтобы снова начать одинокую жизнь без Жака Тюверлена. Нельзя представить себе, что это когда-нибудь исчерпается. Любовь — дурацкое слово. Лицо Жака Тюверлена, наверное, сморщилось бы в неприятную гримасу, вздумай она сказать, что любит его. И все-таки, ничего не попишешь, никаких других слов не подберешь: она его любит.

Иоганна подумала — какой он смешной, когда лежит в постели, по-аистиному подогнув ногу, и лицо у него тогда как у подростка, такое лицо, что, видит бог, глядя на него, ни за что не поверишь, сколько у него за спиной пережитого и передуманного. Она стала сравнивать его с другими мужчинами, когда-то ей близкими. Его широкую волосатую грудь, узкие бедра, голое, некрасивое, нелепое лицо, которое и во сне порой морщилось. Нелепый, глупый, некрасивый — и всех красивее, всех умнее, всех на свете любимее. Нет, пусть уж он сам, черт его дери, додумается, чего ей от него нужно.

Здесь, наверху, было великолепное безлюдье. Сезон автомобильных вылазок в горы уже кончился, стало слишком прохладно. Да и эта окольная дорога очень выбита, по ней ездят только те, кто по-настоящему любит страну.

У нее застыли ноги, она стала ходить взад и вперед, стараясь согреться. Однажды ей показалось, что в ее жизни все просто, — это было в тот раз, когда возле купальни в предместье Мюнхена она плыла по зеленому Изару. А сейчас все замечательно, но совсем не просто. Что будет, когда Крюгер освободится из одельсбергской тюрьмы? Три морщинки прорезали ее лоб над вздернутым носом. Хорошо было бы, если бы она не повстречалась с шалопаем, хорошо было бы, если бы Мартин Крюгер никогда…

Может быть, это очень дурно, что у нее такие мысли? Но как дышать этим прозрачным воздухом, если внутри все затхло? Совесть весьма относительная штука. Лучше всего мы очищаем нутро, когда из темноты выходим на свет и все, что скрываем в себе, называем своими именами. Есть ли у нее предрассудки? Жить с человеком, которого любишь, — великое счастье. И тут ни при чем, что когда-то жила с другим. Ни при чем, что Мартин сидит в одельсбергской тюрьме. Каждый час подвластен своему собственному закону. Что казалось плохим когда-то, теперь, когда она это делает, становится хорошим. Ей нелегко давалось учение, но, выучив что-нибудь, она уже не забывала. К иным людям зрелость приходит с опозданием. Борьба даже во имя справедливого дела, сказал как-то Жак, тоже может сделать человека плохим. А за кого она сейчас борется? За Крюгера? Или за Тюверлена? Никогда она не расстанется с этим Тюверленом и с его до идиотизма добросовестной работой.

Не Тюверлен, другой рассказал ей однажды о семи ступенях людского счастья. Это было в парке, шел дождь, Мартин сидел на деревянном звере и объяснял ей. Для него на третьей ступени стоят женщины, для нее, значит, мужчины. На ступень выше — успех. Еще выше — друг, Каспар Прекль, и она. Значит, для нее — он? Нет, конечно же, не он, а Тюверлен. Выше всего стоит работа. И для Тюверлена работа всего выше, куда выше, чем для Мартина. У нее нет работы. Такой, для которой она была бы создана. Для нее — Тюверлен, а выше уже ничего.

Воспоминания — весьма противная штука. Что прошло, то прошло. Она не намерена бичевать себя ими. Она сделает для Мартина все, что в человеческих силах. Даже больше. Будет вести честную игру. Даже подумать о шести деревьях — и то страшно. А когда Мартин выйдет из тюрьмы, как он будет жить? Но какой смысл ломать над этим голову? Надо положиться на наитие — ведь в своей работе она тоже только так добывалась успеха. Хорошо было бы, если бы прошлого не было, если бы можно было все начать заново.

Тюверлен не понял бы ее угрызений. Его поступки представляются ему единственно возможными. До сих пор, когда что-нибудь было плохо, она ни в чем не раскаивалась, — неужели же станет раскаиваться теперь, когда все хорошо?

Так думала эта молодая баварка, стоя в самом сердце своей страны. Она сняла шляпу, ветерок приятно холодил ей лоб. Ее любовника посадили в тюрьму, она сошлась с другим, любит его, хочет иметь от него ребенка, не решается сказать ему об этом. Считает, что попала в сложное положение.

Внезапно она чувствует, что до смерти проголодалась. В двадцати минутах езды есть кабачок с уютной террасой — оттуда открывается чудесный вид. Вспомнив об этом кабачке, она садится в машину и едет туда.