Успех

Ему необходимо было слышать хоть чей-то голос, и он стал теперь разговаривать сам с собой — негромко, чтобы не нажаловался надзиратель. Но если в коридоре дежурил кто-нибудь из благоволящих к нему, он давал себе волю. Особенно любил читать на память одну из глав книги о Гойе. Бесконечными ночами Крюгер упивался картинами грандиозной мести. Мечтал отравить весь город Мюнхен, всех двуногих и четвероногих тварей. В мельчайших подробностях представлял себе убитых, отравленных, груды трупов. В памяти возникали давно забытые легенды и сказания. Если в Мюнхене наберется хоть пятеро праведников, господь отведет от этого города карающую руку. Но пяти праведников там не наберется. Он, Мартин, так долго прожил в Мюнхене, что обязательно набрел бы хоть на одного из пяти. Все же он начал торговаться с богом насчет числа праведников. Ладно, пусть милует этот город, но только если их окажется десять человек, — однажды он уже так сделал. Бог был благосклонен к Крюгеру, он все понимал и соглашался исполнить его просьбу. Мартин Крюгер злобно и торжествующе смеялся. Теперь-то с дерьмовым городом будет покончено. Десяти праведников в нем не найдется, это точно.

Когда Иоганна снова приехала к нему на свидание, она волновалась больше, чем он. На этот раз он не обдумывал заранее, что ей сказать. Пересмотр дела, досрочное освобождение, амнистия — он днем и ночью только о том и думал. Несмотря на слабость, держался, но уже ни на что не надеялся. Да, разумеется, на свете существуют и пересмотры дел, и амнистии. Но точно так же существуют моря, которые можно переплыть на пароходе, пересечь на самолете. Существует планета Марс, и, возможно, когда-нибудь люди высадятся на ней. Но он-то здесь при чем? Для него существует только его камера — два метра в ширину, четыре в длину, а планета Марс и улицы, женщины, моря, пересмотры дел к ней не относятся. Он говорил с Иоганной спокойно и просто. Нужные слова приходили сами собой. На ее нетерпеливые, тревожные вопросы отвечал ясно и образно. Говорил о своей болезни, о чувстве уничтожения, об удушливой, давящей боли, о том, что врач ничего у него не нашел. Может быть, все это действительно только плод воображения. У него ведь был припадок буйства, он дал начальнику тюрьмы пощечину, а разумный человек никогда не сделал бы этого, понимал бы, что такое короткое удовольствие не идет в сравнение с длительным и тяжким наказанием. Но Иоганна не поверила, что чувство уничтожения только плод его фантазии: она видела серо-коричневого человека, видела так пронзительно и отчетливо, что потом его образ уже без всякого усилия возникал перед ней, и, видя его, понимала, что ошибается не Мартин Крюгер, а врач. При этом у нее даже не было ощущения, что врач действовал по злому умыслу, утверждая, будто Мартин здоров, — нет, он страшно, губительно ошибался, и она ломала себе голову, как эту ошибку исправить. Как могло случиться, что она была счастлива в то время, когда Мартина терзал такой припадок? Что лежала рядом с Тюверленом, когда Мартин боролся с чувством уничтожения?

Она должна припереть к стенке человека с кроличьей мордочкой, должна поговорить с врачом. Необходимо вызвать к Мартину врача-сердечника. Надо написать доктору Гейеру и безотлагательно, безотлагательно встретиться с министром Мессершмидтом. Здесь убивают человека, и никто, кроме нее, за него не вступится. Дорог каждый день, она же видит, как от свидания к свиданию он все больше ссыхается, тает, куда-то уходит. Все это пронеслось у нее в голове мгновенно, одно за другим, предстали сотни возможностей — обращения к врачам, письма к пяти негласным правителям Баварии. Она даже представить себе не могла, что они ей откажут, — ведь речь идет о болезни, факте очевидном и не имеющем отношения к политике.

А Мартин Крюгер продолжал рассказывать. Он рассказывал о своих припадках так подробно и образно, как когда-то о картинах. Иоганна смотрела на его некогда полные губы, на покрытый беловатым налетом язык, на желтые зубы и бескровные десны, на густые, совсем поседевшие брови над тусклыми глазами. Он сказал: «Понимаешь, это бывает так», — и его рассказ длился не больше двух минут, но Иоганне эти минуты показались бесконечными.

Врача на месте не оказалось, ей удалось поговорить только с начальником тюрьмы. Тот хладнокровно выслушал ее негодующую речь, вежливо попросил держать себя в руках, нисколько не испугался угрозы, что она обратится к министру Мессершмидту.

Весь свой неистовый гнев Иоганна обрушила на Тюверлена, поносила его, обзывала самыми грубыми словами за то, что он, мужчина, стоит в стороне и спокойно смотрит на медленное убийство ни в чем не повинного человека. Тюверлен выслушал ее очень внимательно, попросил кое-что повторить, кивнул. Сделал какие-то заметки в записной книжке. Точь-в-точь, как американец. Тюверлен перенял у него эту манеру.

Иоганна его ненавидела.

19 Незримая клетка