Успех

Вечером в помещении «Капуцинербрей» генеральный государственный комиссар Флаухер выступил с долгожданной обширной речью о положении в стране. Были приглашены все националистические объединения, в огромном зале не осталось ни единого свободного места. Начал Флаухер с тирады о разлагающем влиянии марксизма. Бороться с ним можно только соблюдением порядка, железной дисциплины. Тут он возвысил голос, собираясь перейти к главному своему тезису: все, в том числе и благомыслящие патриоты, обязаны беспрекословно подчиняться богоданным властям — правительству и государственному комиссару Флаухеру.

Но в этом самом ответственном месте речь Флаухера была прервана весьма неприятным шумом у входной двери. Кто-то выкрикивал слова команды, кто-то орал, кто-то выстрелил. И вот на трибуне рядом с Флаухером стоит фюрер Руперт Кутцнер, и в руке у него дымится пистолет. На фюрере новый, полувоенный-полуспортивный костюм строгого покроя. Очень высокий белоснежный воротничок туго накрахмален, пробор в волосах проложен до самого затылка. На груди у него железный крест — военный орден, которого удостаивались люди или очень высокопоставленные, или очень богатые, или действительно совершившие подвиг. В высоко поднятой руке — пистолет. Так на сцене мюнхенского придворного театра, возвещая генуезской знати о падении тирании, стоял актер Конрад Штольцинг в роли графа Фиеско ди Лаванья, действующего лица в пьесе драматурга Шиллера.

Небрежным жестом Руперт Кутцнер отстранил потрясенного, негодующего Флаухера. Громоподобным голосом возвестил затаившему дыхание залу:

— Национальная революция началась. Помещение окружено шестью сотнями вооруженных патриотов. На подходе перешедшие на нашу сторону имперские войска и отряды баварской полиции. Баварское и имперское правительства отрешены от власти. Формируется временное имперское правительство со мной во главе. Утренняя заря прольет свои лучи или на истинно национальное германское правительство, или на мой труп. — Он зычно крикнул: «Кружку!» — и выпил залпом.

Грохнули рукоплескания. У многих увлажнились глаза. Собравшиеся взирали на Руперта Кутцнера с теми же чувствами, с какими в любимейшей своей опере «Лоэнгрин» взирали на того, кто в последний миг выплывает на серебристом лебеде, неся избавление от всех невзгод.

Как только раздался выстрел, как только на трибуне появился человек с крохотными усиками, расчесанный на пробор и держащий в руке пистолет, как только этот человек обратился громоподобным голосом к собранию, Флаухер во мгновение ока понял, что сорвался и второй его план. Паршивый пес одурачил его клятвенными заверениями в лояльности, паршивый пес опередил его. Скорее всего он предложит теперь Флаухеру принять участие в походе, который сам и возглавит. Рассудку вопреки, это весьма заманчиво. Конечно, не пройдет и двух недель, как их авантюра провалится, конечно, она не выйдет за пределы Баварии, но какой соблазн — две недели выступать в роли народного героя, а потом пасть, как баварский лев, сражаясь с Берлином, стать героем легенды наподобие кохельского кузнеца^{54}, приобщиться к баварской Вальгалле. Его собственный план лопнул, жизнь испакощена, такой патетический финал был бы для него наилучшим. Но не для Баварии. Перспективы путча равны нолю целых, нолю десятых. Против «истинных германцев» северогерманский рейхсвер, против них промышленные магнаты, путч не выйдет за пределы Баварии, он не может не провалиться в самое короткое время. Если Флаухер присоединится к Кутцнеру, если этой же ночью не задушит путч в самом зародыше, тогда скорее всего повторится печальной памяти 1866 год^{55} и ненавистная Пруссия проглотит Южную Германию.

Все это Флаухер успел подумать, пока в руке у Кутцнера еще дымился пистолет. Не успел рассеяться дым, а от флаухеровского негодования не осталось и следа. Не было и страха перед пистолетом, равно как и перед молодчиками в спортивных куртках, со знаками свастики и ручными гранатами. Не прошло и минуты, никто не успел бы сосчитать до шестидесяти, а этот старик баварец уразумел больше, чем за всю свою прошлую жизнь. Он зазнался, его победа была дутая, его божественная миссия — выдуманная. В минуту горя, разочарования, краха, напряжения всех душевных сил четвертый сын нотариуса из Ландсхута стал поистине велик. Он отчетливо понял, что куда легче дойти до границы и там умереть, чем задушить этот путч и затем волей-неволей пойти по тернистой, бесславной и омерзительно грязной дороге. Но он зазнался, он не пресек этой истории, пока мог пресечь, он виновен. И его долг все исправить. Он принесет себя в жертву.