Успех

Суд происходил в уютном столовом зале бывшего военного училища. Публика была заранее отобрана и состояла главным образом из «истинных германцев» и лиц, сочувствовавших им, — среди последних было много дам. Процесс принял форму учтивой беседы. Барьеров не было, подсудимые удобно расселись за столами. Как только входил обвиняемый генерал Феземан, часовые брали на караул, присутствовавшие вставали.

Руперт Кутцнер уже несколько месяцев не выступал публично. Получив сейчас, после долгого воздержания, возможность произнести речь, почувствовав контакт с аудиторией, ее напряженное внимание, он взыграл духом, окрылился. Следуя совету актера Штольцинга, фюрер пришел на суд не в обычном своем спортивном костюме в обтяжку, а в более соответствующем трагической обстановке долгополом сюртуке, на котором красовался железный крест. Тюверлен вглядывался в него, смотрел, как поднимается и опускается его грудь, как оживляются пустые глаза, как багровеет чисто выбритое, припудренное лицо, как сопит утиный нос. Этот человек, несомненно, верил в свои слова, верил, что стал жертвой великой несправедливости. Все время варьируя фразы, Кутцнер с жаром утверждал, что не признает так называемой революции. Он не бунтовал, не устраивал мятежа, он хотел одного — восстановить прежний порядок, разрушенный настоящими бунтовщиками и мятежниками. Разве не был с ним заодно и генеральный государственный комиссар, разве не замышлял и он свергнуть имперское правительство, дабы заменить его враждебной парламентаризму директорией? Глава баварского правительства и говорил и делал как раз то, из-за чего он, Кутцнер, попал сейчас на скамью подсудимых. Почему он нанес удар, не дожидаясь Флаухера? Да потому, что именно он, Кутцнер, истинный, богом призванный фюрер. Умению управлять государством научиться нельзя. Когда человек твердо знает, что обладает неким талантом, он не должен оглядываться на кого-то, кто случайно оказался у власти, нет, тут скромничать не приходится. Он жаждал сослужить службу отечеству, исполнить свою историческую миссию. Ради этого многие его соратники пожертвовали жизнью, да и он сам вывихнул руку, а его сейчас судят, называют предателем. Кутцнер весь раскалился от праведного гнева.

Тюверлен обдумывал его слова. Вот она, проблема государственной измены. Неудачная попытка государственного переворота именуется государственной изменой, а удачная — законным актом, более того — она сама становится законом и прежних законных правителей превращает в государственных преступников. Этот Кутцнер не способен уразуметь, что республика — совершившийся факт. Он твердил, что революция в послевоенные годы не добилась успеха, и, исходя из этого, действовал.

Руперт Кутцнер говорил четыре часа подряд. Своей речью он наслаждался, как наслаждается струей свежего воздуха человек, который чуть было не задохся. Весь смысл его жизни был в произнесении речей. Вытянув шею, стиснутую высоким крахмальным воротничком, в своем долгополом сюртуке, застегнутом на все пуговицы, он стоял по стойке «смирно», как солдат, рапортующий начальству. Ни разу не потерял выправки. Изливая бурные потоки красноречия, ни разу не забыл привести полные титулы лиц, им упоминаемых. Видимо, ему льстило, что он привел в движение всех этих превосходительств — государственных комиссаров, генералов, министров.

Как ни пуста была речь Руперта Кутцнера, эти однообразные вариации все на ту же тему, он отнюдь не выглядел смешным. Напротив, способность этого человека украсить свой провал и падение такими широкими жестами и громоподобными словами была просто великолепна.

А вот свидетель Флаухер был и смешон и ничтожен. Он-то и был настоящий обвиняемый. В роковой час он постыдно предал Кутцнера, нанес великой идее удар из-за угла, а теперь сидит здесь и делает вид, что он ни при чем, и умывает руки. Таково было всеобщее мнение.

Процесс длился две недели. Две недели обвиняемые и их защитники терзали ехидными вопросами поверженного генерального государственного комиссара. Наперебой доказывали, что с Кутцнером или без него, но он задался целью насильственно свергнуть берлинское правительство и установить диктатуру Баварии. Что намеревался сделать то же, что и Кутцнер, но не девятого ноября, а двенадцатого. Что если действия Кутцнера — государственная измена, то и всю государственную деятельность Флаухера следует рассматривать как измену. Для них были недосягаемы те, кто дергал Флаухера за веревочку, закулисные правители Баварии; тем больше яда, ненависти, презрения выливали они на человека, который был вполне досягаем, на труса и предателя, на свидетеля Франца Флаухера.

«Почему, — спрашивали они, — вы не подвергали аресту людей, которых приказывало вам арестовать имперское правительство? Почему объявили общегерманские законы недействительными для Баварии? Почему удержали золото, принадлежавшее Государственному банку? По какому праву привели к присяге баварские войска, именуя себя при этом имперским наместником? Кто назначил вас имперским наместником?»