Успехи ясновидения

Эта незначительная новелла из истории литературы не так уж проста... Тут много любопытного: что Бунин сочинил свою аллегорию в возрасте двадцати одного года - Горькому же было тридцать три, когда он ее, так сказать, переплавил; что на бунинскую "Сказку" никто, как и следовало, не обратил внимания, - "Песню же о Буревестнике" звонко читали нараспев - совсем как мы в десятом классе - образованные современники Толстого и Чехова, лучшие из передовой молодежи (которой, правда, состариться было не суждено); что сам Бунин ни словечка по этому поводу не проронил... Но это, впрочем, пустяки. А вот серьезно - и скверно, - что в этом случае, как и во всех остальных, нас обманывали Горьким: выдавая самые слабые его вещи чуть ли не за последнее слово классической русской литературы (художественные особенности романа "Мать" - не угодно ли?); подсовывая адаптированные цензурой тексты (очерк "В. И. Ленин", к примеру); полностью извращая образ мысли писателя и его биографию.

Мы ничего не знаем о Горьком - и уже не узнаем: потому что никогда не простим ему этого обмана.

Хотя именно тут он почти не виноват, и посмертная судьба ему досталась, какой ни один литератор себе не пожелает - шестьдесят лет подряд по заданию партии и правительства дезинфицировать юные живые мозги крепким раствором оптимистической безвкусицы.

Шестьдесят лет государство, силой отнявшее у него жизнь (толком никто ничего не знает, и знать не положено; кто говорит: отравили, другие - что головой о батарею отопления; бедный, бедный...), использовало его как подсадную утку. Хотя - нет. Как подсадную - раньше, а после убийства изготовили из несчастной утки чучело, приколотили к подставке, принесли в класс - и никого не отпускали из школы, пока не поверишь искренне - или хотя бы пока не соврешь, будто поверил, - что это живой буревестник в свободном полете.

Может, оно и к лучшему. Не согласись Горький вернуться в Союз, потерпи он еще немного в Сорренто, брось он мировой общественности несколько искренних слов о Большом терроре - и нам в классики был бы назначен Федин, А. Толстой или Павленко, а "Жизнь Клима Самгина" опубликовали бы в России не раньше, чем "Лолиту", а скорее - позже, потому что предисловия прогрессивных критиков начинались бы руладой типа: запрещенный гений, нобелевский лауреат, убитый агентами тирана... и т. п.

Премию Горькому прочили. Останься он в эмиграции - не факт, что Бунина бы предпочли. А уцелеть - шансов не было ни в каком случае. Роберт Конквест рассказывает - не знаю, по какому источнику, - что Ягода дико матерился, разбирая бумаги, оставшиеся от основоположника социалистического реализма. Там были разные записи о вожде прогрессивного человечества - товарище Сталине, и в их числе такая: тысячекратно увеличенная блоха была бы самым ужасным и непобедимым существом на земле. Так что - все понимал. Очень не любил. Мог и проговориться.

Не проговорился, однако ж. И не только потому, что не успел. Последние шесть лет он служил так старательно, словно не за страх, а за совесть. Значит, страх был очень сильный - вряд ли физический. Горький вообще был не трус. Тут кроется какая-то тайна. Когда читаешь его переписку, проникаешься подозрением - почти уверенностью, что в какой-то момент - приблизительно под новый 28-й год - Горького просто-напросто подменили двойником.

Сам он не мог бы (прежде - точно не мог) раздавать налево и направо глупые, бездарные, казенные наставления, вроде такой вот рацеи Афиногенову о героине пьесы "Женщина Беломорстроя": "Пусть бы она сказала несколько слов о чекисте, о его беспощадности к врагам трудового народа, о презрении к паразитам в среде трудящихся, о высокой оценке им честного труда..."

Но, должно быть, эти явственные следы чужого сознания объясняются как-нибудь иначе: политической грамотностью секретаря, например... Потому что среди последних писем попадаются, хотя очень редко, такие, где голос Горького слышен, - ив нем печаль и странное смущение...

Горький написал немало хорошей прозы. К сожалению, большая часть ее испорчена плохой поэзией. Особенно это касается рассказов: чуть ли не в каждом автор, расчувствовавшись, срывается на фальцет и декламацию. Он, как известно, и в жизни бывал слезлив, когда заходила речь о возвышенных материях.

Но все-таки Горький - отменный повествователь, бесстрашно наблюдательный, с ярким воображением. Фабула, почти никогда не скучная, передана точной, внятной речью. Присутствие автора ощущается постоянно, действующие лица живут под его взглядом: так на известном рисунке Гранвиля склоняется к жизни лилипутов лицо Гулливера из непостижимой для них глубины неба - симпатичное лицо, и на нем - умная, печальная, снисходительная улыбка. Читатель Горького чувствует, что он с автором заодно - и умнее всех персонажей, даже когда не понимает их.