Успение

– Чего сквернишься-то у храма? – спросил Павел, когда надоело слушать мужика.

– Пшёл! – цыкнул в ответ одноногий. – У храма! У храма-то подают, а тут подали! – показал кукиш из толстых пальцев. – Может, сам подашь? Сам-то кто, из попов ай нищий?

– Из странников я, – сказалось у Павла. Да и в самом деле, кто он теперь? Вера в нём пошатнулась, отчего служба опостылела, а больше ни к чему не определился. Странник и есть. Остаётся, как Валасию, ложиться на ночь в пустой вагон и – куда судьба приведёт… Валасий Митю своего искал, а кого искать безродному монаху? Смерти? Одинокой, неприкаянной…

– Странник? – Одноногий оценил Павла узким взглядом. – Тощёй… Зараза напала какая?

– Душа вымерла.

– Вона!.. А сюды зачем пришлёндал, странник? Собирать будешь – гляди! Матрёнка, где палка-то?

Старуха перестала жевать, открыла на Павла печёные глаза и выволокла из-за спины посох, похожий на корягу.

– Видал? Первый сбор тебе Матрёнкиной палкой будет. Братская милостыня! – И хохотнул, раздирая разбитые губы.

Молебен закончился, стали выходить из собора. Мужик и Матрёнка живо подвинулись к дверям, встали на колени.

– А ты пшёл отсюда, вонючий! – успел сказать одноногий. – Или встань. А барыш мой будет!

Павел отошёл к дому отца Сергия. Господи, сколь многолика жизнь человеческая, сраму в ней сколько, сколько отвратности всякой и несчастья. Экая мерзость духовная под Богом выросла – у Христа бы не хватило к ней сострадания. И жив, гляди, корячится, и Бог ему не судия. Где же тут вере выстоять?

Священники вышли из собора боковой дверью. Одноногий учуял это, стукнул костылём, и Матрёнка сорвалась с паперти, волоча за собой корягу, на коленках заторопилась к отцам священникам. И не поспела за ними, и они ее не подождали. Зря коленки драла на камнях.

– А! Пришёл еси? – увидел Павла отец благочинный. – Чего же не встал в сослужение?

– Не всталося, батюшко. На Матрёнку глядел да на этого… Срамной больно…

– А ты, брат, не срамной? Всё дуришь, слыхать? Ладно, пойдём в дом. Сергий, гляди, кого Бог послал. Явился чернец-то наш.

– Павлушка? Знает время!

Вошли в дом, разделись в прихожей до шёлковых дорогих стихарей и подрясников. И Павел приткнул свою брезентину с краешка – так уж он привык в этом доме оставаться в сторонке до времени. Бывал он тут не раз, когда еще матушка Светлана жива была (теперь Сергий вдовствует). И тогда, бывало, он сторонкой, сторонкой, пока шалость не забирала. А уж забирала – держись! – дом ходуном ходил, животы ломило от сотрясения. Бывало, рожу и руки сажей вымажет, к подряснику хвост мочальный привяжет, выберет яблоко, и давай Светлану обхаживать. Матушка Светлана тоже весёлая была – кусала с ним от одного яблока, обнимала Павла, мазалась об него сажей, потом других гостей мазала. Архимандрит Ювеналий как-то до того усмеялся, что потерял силы, и скоро сморился ко сну, протянулся на диване. Павел и над ним нашёл, как посмеяться: привязал к бороде шнурок с ботинком протодиакона Исайи. Ювеналий, хоть и пьян был, но очнулся, схватил ботинок, да в Павла, а шнурок-то крепко к бороде был прихвачен! Хохоту было до слёз.

И теперь Павел разделся сторонкой и сел в уголок, за телевизор. Его кружило от голодной слабости, а посреди гостиной стол прогибался от всякой всячины.

– Ну-ка, где чернец-то наш? – спросил Сергий красивым голосом. – Опять мышью сидит? Исайя, дай-ка его сюда.

Двухметровый Исайя, заросший рыжими жесткими кудрями, вскинул рукава стихаря, шагнул к Павлу, набычив крупную голову. Павел увидел, что и гости, и хозяин уже хорошо выпивши, и сообразил, что сейчас ему достанется ради первой потехи. Из гостей чином выше благочинного протоиерея Василия никого нет и, уж, конечно, потеха будет большая – стесняться некого.

– Сам выйду! Сам выйду! Не трогай меня! – запросил Павел, прячась в самый угол.

– Чтой-то ты, брат, плохой в зиму-то идёшь, – сказал Исайя и махнул рукой. – Погоди, чернец, напьюсь – лихо тебе будет.

– Чур, прошлое не вспоминать, братия! – коротко сказал Сергий и пригласил к столу: – Что же, братья, возлюбленные сотаинники благодати Святаго Духа, помолились во славу Господа нашего, теперь выпить пора, Божьей милостью. Что уж Бог дал, не обессудьте, кто подавится.