Успеть до Господа Бога

Ты заверил ее, что вы не проводили таких расчетов и что тебе действительно очень жаль.

Она спросила, знал ли ты ее отца. Ты ответил, что видел его на Умшлагплац каждый день, когда тот приходил на работу. Ничего плохого там на площади он не делал, просто считал людей, которых направляли в вагоны. Каждый день отправляли десять тысяч, и кто-то должен был их пересчитывать. Вот ее отец стоял и считал. Как всякий добросовестный чиновник: приходил на службу, начинал считать, когда цифра доходила до десяти тысяч, он заканчивал работу и возвращался домой.

Она спросила: действительно ли в этом не было ничего плохого?

«Конечно нет. Ведь он не бил, не пинал, не издевался. Просто произносил: один, два, три, сто, сто один, тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи, девять тысяч один… Сколько понадобится времени, чтобы досчитать до десяти тысяч? Десять тысяч секунд, неполных три часа. Но так как это были люди, значит, их надо было разделить, установить по порядку и т. д., следовательно, времени уходило больше. Ровно в четыре часа транспорт отходил, и его работа кончалась. Все это, впрочем, не имеет значения, — снова повторил ты, — не за это мы его осудили, а за деньги. Ему определили срок, к которому он должен был их принести: восемнадцать часов. Он вернулся с работы, двое наших ребят красили рядом дверь, чтобы следить за квартирой и подать сигнал. Он вернулся пунктуально; наши прождали два часа, потом постучали, он открыл им дверь…»

Она спросила: «Как, по-твоему, очень ли он боялся и долго ли все продолжалось?»

Ты угостил ее сигаретой и заверил, что тот не успел испугаться. Смерть была быстрой и легкой, гораздо более легкой, чем у сотен других.

«Зачем же он открыл им дверь? — спросила она. — Зачем вернулся? Он мог не приходить, скрыться. Зачем он вернулся домой?»

«Ему, видимо, и в голову не приходило, что предупреждение было серьезным. Что те евреи, которых он все время пересчитывал, которые так спокойно, без малейшего протеста, позволяют это делать, вот эти евреи смогут решиться на нечто подобное».

«Но он и так погиб бы, — возразила она. — Почему же вы не позволили ему умереть достойно, осмысленно, по-человечески… И вообще, имели ли вы право выбирать ему смерть?»

Лицо ее покрылось красными пятнами, руки дрожали, а ты старался проявить как можно больше терпения.

«Мы выбрали смерть не вашему отцу. Мы выбрали ее для себя и для тех шестидесяти тысяч евреев, которые еще оставались в живых. Смерть вашего отца была итогом такого выбора… Итогом прискорбным, неприятным, поверьте, мне и в самом деле неприятно…»

И еще. Неправда, что смерть вашего отца не имела смысла. Напротив. После того приговора не было ни одного случая отказа в деньгах на оружие.

Итак:

— Акция окончилась, ты выжил…

— В гетто оставалось шестьдесят тысяч евреев. Те, что остались, поняли и что такое «переселение», и что ждать больше нельзя. Мы постановили создать единую для всего гетто военную организацию, что, впрочем, было не так легко: люди не доверяли друг другу. Мы не верили сионистам, они нам; правда, теперь это не имело значения. Итак, была создана единая боевая организация ЖОБ.

Нас было пятьсот человек. В январе, однако, немцы опять провели акцию и из пятисот осталось восемьдесят. Во время январской акции люди впервые не шли на смерть добровольно. Мы пристрелили нескольких гитлеровцев на улицах Мурановской, Францисканской, Милой и Заменхофа — это были первые выстрелы в гетто, и они произвели сильное впечатление на арийской стороне, ведь они прозвучали до начала военных акций польского сопротивления. Владислав Шленгель, поэт, который и в гетто писал стихи и у которого был комплекс смиренной смерти, успел написать и об этих выстрелах. Стихотворение называлось «Контратака». Послушай:

…Немецкий Бог, ты слышишь,
как молятся в своих домах евреи,
в руках сжимая прутья, ломы.
Дай, Господи, возможность нам сразиться
и умереть мгновенно.
Дай, Боже, перед смертью
рукам и зренью меткость.
Пусть пламень наших пушек
на Милой, Низкой, в Муранове
рассыпется кровавыми цветами.
Настала, наконец, для нас весна,
и хмель борьбы нас возбуждает,
дома и улицы Варшавы —
лес партизанский нам…

Для уточнения добавлю, что «наших пушек», огонь из которых «рассыпался кровавыми цветами», было тогда в гетто всего десять. Это были пистолеты, которые мы получили от АЛ[23].