Успеть. Поэма о живых душах

Почему в семнадцать лет
Мне сегодня не до сна,
Почему в семнадцать лет
На-на на-на на-на-на!
Плачет, гитара, ну что же пусть,
Если напала на парня грусть,
Но виновата она одна,
Только она одна!

— Пап, не надо! — уговаривала Полина, глядя на окна соседних домов. — Пойдем!

— Уже иду! — заверил Буренцов.

И впрямь пошел, причем довольно быстро и ровно, но опять с песней:

Марш-марш правой!
Марш-марш правой!
Я не видел толпу страшней,
Чем толпа цвета хаки!

Дома Полина увела отца, а Галатин остался в гостиной. Здесь было проще и уютней, чем во дворце, хотя тоже с демонстрацией богатства: паркет, дубовые панели, кожаные кресла, но позолота только на люстрах. Горел камин, возле которого небольшой поленницей грудились дрова. Все члены семьи любили живой огонь и часто, насколько знает Галатин, собирались возле него. Ирину, жену Буренцова, Галатин видел всего несколько раз, она, в отличие от мужа, не интересовалась музыкальными упражнениями дочери, если заглядывала, то равнодушно здоровалась с Галатиным и тут же уходила, высокая, стройная, с осанкой двадцатилетней модели, а Полина смотрела на нее, уходящую, не поднимая от гитары головы, держа руки на грифе и струнах и готовая тут же продолжить, как только мать скроется. Галатину казалось, что между дочерью и матерью нет особой теплоты, хотя никаких оснований у него для этого не было, только смутные предположения.

Полина вернулась.

— Спит, — сказала она. — А вы почему раньше? Он дом позвал показать?

— Да. И я вечером не смогу, уезжаю. Если хочешь, сейчас позанимаемся.

— Настроения нет.

— Понимаю.

— Кофе хотите или чаю?

— Кофе можно.

Кофе в этом доме всегда был очень хороший, сваренный в машинке, заправляемой специальными капсулами, Галатин видел такие в чайно-кофейных магазинах и всегда поражался, насколько дорого они стоят.

Когда пили кофе, Галатин почувствовал, что Полине хочется поговорить, но она стесняется начать первой, ждет прямого или наводящего вопроса.

И он спросил:

— Отец все-таки ковидом болеет или что?

— Неизвестно, не хочет проверяться, не идет к врачам. Уже какой день с температурой, ничем не лечится, только пьет. Мне страшно.

— А мама как относится?

— А мама ушла от нас.

Галатину показалось, что он обжегся кофе, хотя черная жидкость в чашке была умеренно-горячей. Все, что сегодня случается, наводит его на мысли о беде Антона и Алисы. Именно так он это видит, несчастьем Алисы и Антона, будто Настя только внешняя причина, некое зло — почти абстрактное. А ведь она тоже живой человек, и это надо в себе утвердить, иначе ничего не получится, внесешь только больше раздора и вражды.

— Как это ушла? — спросил Галатин.

— Поехала к бабушке с Матвеем, оттуда позвонила отцу, сказала, что не вернется. Что Матвея не отдаст и меня заберет. Если я захочу.

— Ты хочешь?

— Не знаю. Мне полтора года до восемнадцати дожить, а потом уеду.

— Куда?

— Есть варианты. Я только вчера про это узнала. Отец пил и молчал. Со мной мама не говорила. Я его спросила, он ругаться начал. Никогда при мне не ругался. Позвони, говорит, ей, она сама все скажет. Я позвонила, она рассказала… Но приехать не предложила. Подумай, говорит, взвесь. Я чувствую, она не против, если я тут останусь.

— Жутковато получается, — сказал Галатин. — Строит человек для жен дворцы, а жены сбегают. Прости.

— Да нет, все так. Я бы тоже сбежала.

— Почему? Папа твой неплохой человек, мне кажется.

— Он идиот, он больной на голову. Разве здоровый построит себе такой дворец? С таким дизайном? Дикое убожество, я там ни за что жить не буду. Это ведь о человеке говорит что-то, если ему это нравится? Мне говорит, что он тупой и психованный.

— Не надо так, Поля.

— А как еще? Я ему говорила, мама говорила, он никого не слушает, только ржет, как конь.

— Поля!

— Мой отец, что хочу, то и говорю! Он летом тут совещание устроил через зум, через телевизор, — Полина кивнула в сторону гостиной, где тоже, как и во дворце, была панель телевизора, поменьше и без рамки. — А я играла в наушниках и будто его не слышала, но звук отключила, слышала и видела, как он… Там человек двадцать было его подчиненных, и он так с ними говорил…

— Грубо?

— Хуже. Презирал их всех. Говорит и презирает, будто он, я не знаю, царь и бог какой-то. Будто они не люди, а дерьмо полное. И всегда он со всеми так. Думаете, приятно знать, что твой отец всех за тараканов держит?

— Но не тебя же, не маму, не Матвея, ведь нет?

— Нет, потому что мы его собственность, а он свою собственность любит. Вот и все.

— Не знал…

— А вам и не надо. Жалко мне его, никто его не любит, и он никого не любит.

— Вас же любит. Пусть как собственность.

— Вот мне упала такая любовь. Еще кофе?

— Нет, спасибо. Мне пора.