Успеть сказать люблю

Он смутно помнил, как прошли следующие несколько часов. Как ехал в больницу — не помнил вообще, категорически, не отложилось в памяти, какой-то психологический телепорт. Очень невнятные воспоминания, как пытался что-то узнать, скандалил с медицинским персоналом, пытался прорваться в отделение, кричал. Кажется, его пинками спускали с лестницы. В голове более-менее четко отложился только один вопрос. Наверное, заданный врачом из реанимации: «Вы девушке кто? Мы даем информацию только близким родственникам».

И в самом деле, кто он девушке? КТО?!

Опомнился Костя на лестничной площадке между этажами. Какой это этаж, какой корпус, какая больница — приставь ему нож к горлу, не ответил бы сейчас. Константин стоял, уткнувшись лбом в угол. Отгородившись от всего мира. Он не знал, не понимал, что ему делать в этом мире, если…

Он ничего не знает. Никто ему ничего не говорит. Ужасная давящая неизвестность там, за его спиной. Костя стоял так долго, разглядывая выкрашенные бежевой водоэмульсионной краской обои. Оборачиваться было страшно. Пока его мир состоит из двух смыкающихся углом стен — в нем нет места тому, жуткому, о чем даже думать было невыносимо, но возможность чего остро чувствовалось. В какой-то момент Костю начала бить дрожь. Он сильнее вжался лбом в стену. И в этот момент перед глазами возник клетчатый носовой платок. Держала его мужская рука, а хриплый голос откуда-то сзади произнес:

— На, вытрись.

Константин взял платок. И медленно обернулся.

Рядом стоял Шевцов. Враз, кажется, постаревший лет на двадцать. С запавшими и покрасневшими глазами, с какой-то неаккуратной седой небритостью на лице. И вообще весь как-то неряшливо, неопрятно одетый.

— Мы с дачи прямо приехали, — Иван Валерьевич будто прочел его мысли. Одернул рубаху. — С теплицы меня сдернули.

И тут Костя словно проснулся. Сжал в руке платок.

— Мне ничего не говорят. Расскажите.

— Да что рассказывать-то… — Шевцов устало привалился к стене, ссутулился. — Они же нелюди… Хуже зверей…

— Кто?!

— Наркоман Аньку пырнул. Я даже и не понял точно… — Иван Валерьевич зябко передёрнул плечами. — Как это получилось. Как это вообще могло случиться… с моей дочерью…

— Состояние какое сейчас? — мозг у Кости начал потихоньку включаться.

Шевцов тяжело вздохнул. Забрал у Кости платок, вытер лоб.

— Что говорят врачи?! — Константин повысил голос.

— Да что они говорят, — голос Ивана Валерьевича звучал тихо-тихо. — Нету, говорят, почти никакой надежды. С такими повреждениями и такой кровопотерей, говорят, выживают один-два из ста. Вот что они говорят, эскулапы чертовы.

В груди Константина зародился страшный, нечеловеческий вой. Но наружу он почему-то не прорывался и бился внутри, резонируя, разрывая все нутро.

Да не может этого быть!!!

— Любаша моя в церкву помчалась, — вдруг неожиданно продолжил Шевцов. — Есть тут какая-то маленькая, прямо на территории больницы. То ли молиться, то ли свечку ставить за здравие. Будто помочь это может, — Иван Валерьевич выпрямился, оторвал спину от стены. И тут же покачнулся, Костя неосознанно подхватил его под локоть, но Шевцов резко отстранился. — Да оставь. Держусь еще на ногах!

Как же им трудно. Ему-то едва выносимо. А они… это же ребенок. Которого ты любил всю жизнь, растил, а теперь вот… Вой, что бился внутри, прорвался наружу каким-то загнанным хрипом, перешедшим в кашель.

Шевцов взял Костю за рукав и повернул к окну.

— Смотри, видишь? — указал на неприметное серое одноэтажное здание чуть в отдалении. — Знаешь, что там?

— Нет.

— Это морг. Вот я стоял тоже у окна, выше этажом, и думал — еще не там. Еще не там. Я же увижу, когда ее туда… повезут… — теперь закашлялся уже Шевцов, зло вытер и без того красные глаза. — А вон там, видишь! — махнул рукой в другую сторону, где виднелся небольшой купол с крестом. — Любаша моя там. Думает, что поможет. Верит. Верит, понимаешь, — с какой-то надсадой произнес Шевцов, — что купол этот поможет!

— А вы во что верите, Иван Валерьевич? — неожиданно для себя и тихо спросил Константин.

— А я, Костя, верю в справедливость — так воспитали меня. В справедливость я верю, слышишь?! — голос Шевцова почти сорвался на крик. — А если с Анькой случится что-то совсем плохое — так это несправедливо будет, вот как!

Они замолчали, оба. Снова привалился к стене Шевцов. Его примеру последовал Костя. И спросил негромко — даже не Шевцова — себя, наверное.

— И что теперь делать?

— Верить — что нам еще остается, — неожиданно ответил женский голос. На середине лестницы стояла Анина мама. Такая же растрепанная, как муж, с красными глазами, тоже враз постаревшая и в простом цветастом платье.

Костя оторвал спину от стены, сделал шаг, развел руки. И через несколько секунд Любовь Андреевна рыдала ему в грудь, судорожно всхлипывая и приговаривая: «Ох, Костенька, Костя, беда-то какая…».

Когда на тебя сваливается такое горе, что кажется невыносимым, неподъемным, не сдюжить никак — иногда вдруг оказывается, что эту непосильную тяжесть все же можно выдержать. И сделать чуточку легче. Если горе есть с кем разделить.