Успокой моё сердце (СИ)

Синевато-лиловая плитка, блики тусклой лампы на полу, едкий запах спирта и бинтов, от которого нет спасенья. Одна кровать в центре, две пустые – по бокам. От чересчур большой дозы обезболивающих тоненькие сиреневые веки даже не подрагивают.

Папочка.

«За боль причинённую собственной болью и отплатишь», - слова столь пугающие, но столь знакомые. Тот же смятый листок бумаги, на обратной стороне которого улыбающаяся рожица, нарисованная мальчиком специально для него, те же восемь символичных строчек, содержащих в себе послание похуже, чем все свитки, приписанные сатане.

Папочка.

Немой крик. Немой, несмотря на ярые попытки добиться звука. Испуганный, с потерянным выражением на лице, отчаянный, недоуменный. А потом снова зов – все тот же, немой. И снова маленькие пальчики на шее.

Папочка.

Демонстративный поворот головы в другую сторону. Отказ смотреть в глаза и слушать, что скажут. Уверенность, что ничего хорошего не будет. Час, два – а потом одиночество. И напоследок он скажет зачем-то совершенно ненужные, не вдохновляющие, не облегчающие боль слова: «я вернусь».

Папочка.

Запотевшее стекло, громкие всхлипы; отчаянье, безнадежность – до последней грани явные. Попытки выбраться наружу, догнать, остановить, уговорить… Вынужденное принятие фактов. Ненависть и смертельная обида в глубине взгляда. Молчание.

Папочка.

Яркие, ярче любой звезды на синем небе, глаза. Знакомые, любимые, столь нужные и важные малахитовые глаза. Цвет смысла жизни и смысла всего, что было. Единственная цель, единственная награда, единственное наказание. В темноте. Без контуров, без лица. Затухающие, но не теряющие от того выражение неимоверной боли внутри.

Папочка…

Эдвард с такой силой сжимает пальцами тонкий экран телефона, что его хруст вполне ожидаем. Если стекло треснет, а корпус сомнется, как бумага, ничего удивительного не произойдет.

…В звенящей тишине нет ни единого звука. Нет ни единого намека на него. Но детский голос, мягкий и манящий, звучит так, словно бы его обладатель где-то здесь. Совсем рядом.

Он зовет его. Зовет своего папочку и наполняется грустью от каждой безответной секунды.

Эдвард не пытается оглядываться и искать – дисплей мобильного все ещё горит и там черным по белому, не давая даже самой маленькой возможности опровержения, имеется сообщение от системы безопасности: «объект не найден».

И эти слова, острые, как бритва, жестокие, как ничто другое, подтверждают слова сеньора Вольтури, набравшего его номер полчаса назад.

«Каков любимый цвет Изумрудного?».

«Красный с оттенками седины».

«Какая жалость – у нас была информация только о белом… хотя белый когда-нибудь, да становится красным, Smeraldo».

Сначала он не понял. Сначала такие слова воспринялись, как плохая шутка или бред, но уж точно не намек на правду. И лишь затем, когда главный приспешник проговорил что-то ещё, Каллен догадался, о чем речь.

«Что вы сделали?!».

В ответ раздался добродушный смех и звонок оборвался.

…Проверил ли он?

Разумеется, первым делом. Лихорадочно набирая пальцами нужный номер, путаясь в цифрах и слушая, как сердце бьется где-то в горле, ждал, что трубку снимут. Набирал снова. На разные номера – испробовал все варианты.

Ни одного слова с того конца провода не прозвучало.

Зато своему хозяину в лицо усмехнулась потрясающей вестью система оповещения, выдав самую значительную и самую ужасающую фразу за всю историю своего существования…

…К зову Джерома прибавляется другой голос, совсем нежный, но при том уверенный – как в тот день. Он шепчет «ты справишься» и без устали повторяет, что «все будет в порядке».

Смешиваясь, они становятся невыносимы.

Эдвард, не в состоянии больше терпеть столь жуткой какофонии, запускает телефон в стену.

Умоляюще всхлипнув тоненьким треском, приборчик разлетается на части. Столь необычный звук на миг прогоняет все иные, но когда они возвращаются, то, кажется, звучат даже явней.

И в этот раз имеют над ним всепоглощающую силу.

Ноги подгибаются сами собой, руки перестают удерживать покрывала, а пол одним резким прыжком, как кобра, набрасывается, вовлекая в свои объятья.

Каллен извивается, сжимая и разжимая кулаки и воя, как раненый зверь от осознания своей беспомощности.

НЕ СПРАВИЛСЯ!

НЕ ХОРОШО!

НЕ ПАПА!..

Стены пропадают, сменяясь пеленой слез. Невероятно жгучих, невероятно горячих. Они заживо сжигают его, не собираясь останавливаться.

А мужчина не намерен давать им отпор. Как в первый и единственный раз, в далеком детстве, рыдает в голос. Какой смысл для выдержки? Какой смысл для самоконтроля? Они канули в Лету и вряд ли когда-нибудь снова явятся на арену.

Эсми говорила: «хуже всего, когда погибают дети». Много раз повторяла, уверяя его, что никакая утрата не может сравниться с той, что забирает с собой видимую, осязаемую часть тебя.

Он не верил. На похоронах матери, задыхаясь от собственного горя, не верил. Что могло быть страшнее этой потери? Что ещё могло с ним случиться, дабы заставить так мучиться?

Оказывается, больнее все же бывает. И настолько, насколько он не мог себе даже представить.

Потеря смысла жизни невосполнима.