Установление и Империя

— Очень страшно припоминать его облик, уважаемый господин. Он — человек могучего телосложения. Против него даже вы будете хлипковаты. Его волосы — жгуче-алые, и всей моей силой и весом я не мог бы сдвинуть его руку даже на толщину волоса, — худенькая фигурка Маньифико словно свернулась в единую мешанину рук и ног. — Часто, чтобы развлечь кого-либо из своих генералов или себя самого, он поднимал меня, зацепив за пояс одним пальцем, на пугающую высоту, и я должен был читать стихи. И только после двадцатого стиха он отпускал меня, а каждый из стихов следовало импровизировать в правильном размере, иначе приходилось начинать сначала. Он человек всеподавляющей мощи, уважаемый господин, и жестокий в употреблении своей мощи, — а его глаз, уважаемый господин, никто не видит.

— Что? Как ты сказал?

— Он носит очки, уважаемый господин, очки престранного вида. Говорят, что они непрозрачны, и что он видит благодаря могущественному волшебству, которое далеко превосходит силы человеческие. Я также слышал, — и тут его голос стал тих и таинствен, — что увидеть его глаза — это значит увидеть смерть; что он убивает своим взглядом, уважаемый господин.

Глаза Маньифико перебегали с одного из наблюдавших за ним лиц на другое. Он вскрикнул — и голос его пронзительно задрожал:

— Это правда! Клянусь жизнью, это правда!

Бейта глубоко вздохнула.

— Похоже, что вы правы, капитан. Хотите ли вы улететь с нами?

— Что ж, рассмотрим ситуацию. Вы здесь ничего не должны? Барьер над ангаром открыт?

— Я могу улететь в любое время.

— Тогда летите. Мул, может быть, и не желает противодействовать Установлению, но он страшно рискует, допустив бегство Маньифико. Этим, вероятно, и объясняется в первую очередь шум и суета по поводу этого бедняги. Так что вас наверху могут поджидать корабли. Если вы исчезнете в космосе, некому будет предъявлять обвинение.

— Вы правы, — уныло согласился Торан.

— Однако у вас есть защитное поле, и ваш корабль, вероятно, более быстр, чем все, что у них имеется. Так что как только вы выйдете за атмосферу, сделайте на нейтрали виток в другое полушарие и там жмите вперед на полном ускорении.

— Да, — холодно произнесла Бейта, — а когда мы вернемся на Установление? Что тогда, капитан?

— Тогда вы окажетесь готовыми сотрудничать гражданами Калгана, разве не так? Ведь мне ничего иного не известно.

Все замолкли. Торан повернулся к пульту управления. Последовало едва заметное колебание.

…Лишь когда Торан оставил Калган позади, на расстоянии, достаточном для того, чтобы попробовать первый межзвездный прыжок, лицо капитана Притчера проявило признаки беспокойства — ибо ни один корабль Мула никоим образом не пытался помешать их отлету.

— Похоже, что он позволяет нам увезти Маньифико, — сказал Торан. — Не очень-то хорошо согласуется с вашим рассказом.

— Если только, — поправил капитан, — он не желает, чтобы мы его увезли, — что, в таком случае, не очень-то хорошо для Установления.

Первые новости ультраволнового вещания достигли корабля после заключительного прыжка, когда Установление оказалось уже на расстоянии нейтрального полета.

В них кратко сообщалось кое о чем интересном для беглецов. Утомленный голос диктора рассказал, будто некий военный диктатор — не названный по имени — предъявил Установлению ноту относительно насильственного похищения члена его двора. Диктор перешел к спортивным новостям.

Капитан Притчер сказал ледяным тоном:

— Он в конечном итоге опередил нас на шаг, — и, задумавшись, добавил: — Он готов столкнуться с Установлением, и он использует эту историю как повод для действий. Это осложняет наше дело.

Мы должны будем начать раньше, чем окажемся готовыми по-настоящему.

15. Психолог

Занятие, известное как «чистая наука», являлось наисвободнейшей формой жизни на Установлении, и этому имелись свои причины. В Галактике, где господство и даже само существование Установления все еще опиралось на превосходство в технологии, несмотря на изрядный рост его мощи за последние полтора века, Ученому даровалась определенная неприкосновенность. В нем нуждались, и он знал это.

Таким образом, имелись свои причины и для того, чтобы жизнь Эблинга Миса — только лица, не знавшие его, добавляли звания к его имени — являла собой наисвободнейшую форму в фундаментальных науках Установления. В мире, где наука пользовалась уважением, он был Ученым — с большой буквы и без тени иронии. В нем нуждались, и он знал это.

И так уж получалось, что когда другие преклоняли колена, он отказывался и громко добавлял, что его предки в свое время не кланялись перед каждым вонючим мэром. И что во времена его предков мэров, во всяком случае, избирали, и могли вышвырнуть, и что единственные люди, наследующие по праву рождения, являются наследственными идиотами.