Устройство памяти

Так неужели воспоминания — это и отказ однодневного цыпленка вторично клевать горькую бусину? Может ли расшифровка интимных механизмов этого процесса пролить свет на любое из множества значений, которые имеет это емкое слово «память» в нашей повседневной жизни? Легче всего сказать «нет», полагая, что идентичность этого слова не означает идентичности всех феноменов, им описываемых. Вас могли заинтересовать, даже убедить проведенные в моей лаборатории наблюдения, и все же вам трудно допустить, что они имеют сколько-нибудь прямое отношение к вашему собственному субъективному опыту, касающемуся личной памяти. В этой главе отвергается такой простой ответ, но мои доводы будут не так просты. Да, в конце концов я прихожу к выводу, что отказ повторно клевать бусину, оказавшуюся ранее горькой, — это тоже проявление памяти, и изучение даже таких простых «воспоминаний» позволяет многое узнать о нас самих, людях. Существует много книг, написанных специально или фактически — о памяти. По этому поводу Гэйл Грин высказался следующим образом, рассматривая то, что феминистки называют «трудной работой вспоминания»:

Все писатели обращаются к памяти, поскольку любая форма литературной деятельности основана на воспоминаниях о прошлых событиях; все авторы черпают их из памяти, как материал из каменоломни. Память особенно важна для тех, кто стремится к переменам, ибо забвение обрекает нас на повторение... [1].

Но эта книга о памяти написана с точки зрения (возможно, необычной) нейробиолога. Главное место в ней занимают два предмета: 1) биохимические и физиологические мозговые процессы, роль которых в формировании памяти становится все более понятной (я бы даже сказал, что они сами и есть память), и 2) процессы научного исследования, выявляющие и интерпретирующие то, что происходит в мозгу. Перед тем как в предыдущей главе я отвлекся от лабораторного стола, чтобы бросить беглый взгляд на социальные процессы приобретения и распространения знаний, я уже довел свой рассказ до границы биохимического, клеточного понимания процессов мозга и поставил читателя лицом к лицу с парадоксами, которые начали вырисовываться по мере продолжения экспериментов. Теперь я перехожу к более широким аспектам, но продолжаю настаивать на том, что биологические детали мозговых процессов у цыпленка, клюющего горькую бусину, — это такой же источник знаний о памяти, как и каменоломня романиста.

Возражения против такой точки зрения можно разделить на три категории: методические, эпистемологические и онтологические. Методические аргументы просты. Если у цыплят действительно есть память, будь то глобальное, неразложимое свойство мозга как системы или его молекулярное свойство, то лежащие в ее основе молекулярные процессы скорее всего маломасштабны и тонки — слишком тонки для исследования грубыми биохимическими методами, Поэтому искать проявления памяти на молекулярном и клеточном уровнях значит пытаться решать проблему негодными средствами и не на том уровне анализа. Это внутренний аргумент нейронауки, и вся последняя часть этой книги была попыткой ответить на него. Если вы еще не убеждены, то вас уже ничто не убедит, и я больше не буду говорить на эту тему.

Гораздо интереснее доводы эпистемологического и онтологического порядка. Первые указывают на множественность знания об окружающем мире. Я могу сказать, что мне нравится в цыплятах, а поэты, психоаналитики и социологи — что им нравится в людях, но это разные виды знаний и каждый имеет особый статус. Поэтому у меня нет права отдавать предпочтение редукционистскому знанию лаборатории в ущерб непосредственному знанию человеческой жизни за ее стенами. Онтологический аргумент идет еще дальше. В противовес моему утверждению о единстве мира он ссылается на множественность его первооснов. Это не значит, что курица и человек не содержат сходных молекул. Однако все, что я смогу узнать о молекулярных процессах, связанных с памятью, не прольет никакого света на содержание и смысл ее следов для их обладателей: то и другое записано на совершенно ином, чуждом нейробиологии языке и должно изучаться другими дисциплинами. Я могу потратить всю жизнь, исследуя физиологию ходьбы, но так и не смогу выяснить, почему человек в тот или иной момент встает со стула и начинает ходить по комнате. Объяснение, утверждают философы, должно быть дано здесь на языке сознания, намерений, психологических мотивов. Это современный вариант декартовского дуализма. Или, если использовать равно популярную компьютерную аналогию, изучать молекулярные процессы памяти значит всего лишь (sic!) описывать жесткую структуру механизма, ничего не говоря о, введенных программах, т. е. о содержании памяти.