Усы

Успокаивающие слова о частичной или кратковременной амнезии, нервной депрессии, декальцинации мелькали у него в голове под аккомпанемент почтительного отцовского «важная шишка!». Жером, конечно, не стал бы рекомендовать шарлатана или ничтожество. Но, какой бы важной шишкой ни был доктор Каленка, возможно, и его обескуражит пациент, уверенный в том, что он десять лет носил усы, провел отпуск на Яве, считал живым своего отца, имел друзей по фамилии Шеффер, тогда как супруга терпеливо разъясняла ему, что все не так, что он всегда ходил бритым, что они никогда не были на Яве, а его отец умер год назад, и эта кончина сильно потрясла его. А может, как раз в данном событии и коренилась причина его болезни — эдакая бомба замедленного действия, тем более разрушительного, что она долго лежала под спудом?

Он нервно хихикнул: его пронизал классический страх больного, который готовится подробно изложить врачу все симптомы своего недуга и, очутившись в приемной, боится их растерять. А что, если в кабинете доктора Каленка все вдруг придет в норму, если он внезапно вспомнит, что никогда не носил усов и в прошлом году схоронил отца? Или наоборот: если доктор Каленка, изучив фотографии, объявит, что он абсолютно прав — усы есть, — и сочтет его ненормальным оттого, что он согласился с Аньез, с ее дикой аберрацией, которую способен опровергнуть один–единственный взгляд на снимок? И тогда отец воскреснет из мертвых, и он сможет позвонить ему и рассказать, что случилось с Аньез… Теперь он вяло барахтался между опасением, что вредно тешиться этими сладкими мечтами, и надеждой, что они все же помогут ему заснуть. А вообще откуда вдруг такая баранья покорность? Отчего он смирился с доводами Аньез и Жерома? Размышляя над этим, он чувствовал, как в нем поднимается смутное возбуждение — возбуждение сыщика, поставленного перед неразрешимой, на первый взгляд, задачей и внезапно обнаружившего, что он рассматривал ее в ложном свете, а теперь, изменив угол зрения, ясно чувствует, что решение где–то совсем близко — еще шаг, и он найдет ключ к тайне. В самом деле, какие гипотезы он обдумывал до сих пор? Первое: он сошел с ума. Но ведь он твердо знал, что это не так, даже если внешние доказательства говорили обратное. Конечно, признаки сумасшествия при желании всегда можно найти в любом человеке, но только не в нем — его воспоминания слишком точны и определенны. Значит, отец жив, друзья существуют, а усы сбриты. Если принять это за данность, отсюда следующая гипотеза: безумна Аньез. Нет, невозможно, — тогда окружающие не стали бы подыгрывать ей. Ну, может быть, в самом начале, сочтя это шуткой, но не позже и, уж конечно, не Жером, тот сразу понял бы, что дело вышло за рамки безобидного розыгрыша.

Третье: Аньез все–таки организовала этот розыгрыш, но, увидев, что он принял слишком серьезный оборот, заручилась поддержкой друзей. Нет, тоже не годится: они отказались бы, понимая, что это может скверно кончиться. А главное, Жером, памятуя о Сильвии, не стал бы участвовать в подобных проделках; кроме того, сейчас, когда у них работы по горло, вряд ли он хотел, чтобы его компаньон бросил работу и засел дома, считая себя психом и терзаясь по этому поводу. Оставалась четвертая возможность, которую он пока не рассматривал: что, если это не шутка, пускай и дурацкая, а дело куда более серьезное, которое нужно проанализировать с открытыми глазами, не строя иллюзий, хотя бы в качестве гипотезы; что, если против него составлен заговор с целью ввергнуть его в сумасшествие, толкнуть на самоубийство или запереть в глухой палате для буйных.