Утешительная партия игры в петанк

— И как ты все это помнишь?

— Я ничего не забываю. Увы. Молчание,

— Ну... Из того, что не следует забывать... Молчание.

— Шарль... — прошептал бывший наркоман.

— Помолчи.

— И все же мы должны об этом поговорить...

— О'кей, но как-нибудь в другой раз, ладно? Каждому свой черед... Вечно вы, Ле Мены, — принял раздраженный вид, —достаете со своими психодрамами! Вот уже сорок лет терплю! Разве у живых нет права на покой?!

Потянулся за своим портфелем. Секунду на раздумье, положил его перед собой, достал папки и продемонстрировал Анук, опираясь на нее же, что вот, «как видишь, я не изменился, я все тот же молодой иностранец»[351], который и в том же духе.

Нуну пришел бы в восторг от такой песни...

А все эти принципы, правила и инструкции «можно как мертвые листья сгрести лопатой... Воспоминания и сожаления тоже... И жизнь разлучает тех, кто... на-на-на... Потихоньку, бесшумно...»

У Коры Вокер это выходило по-другому. Нуну ее хорошо знал...[352]

— Что ты там напеваешь?

— Чепуху всякую.

***

Они приехали в Марзере около часа дня. Алексис пригласил служащих похоронного бюро пообедать в бакалею-бистро.

Те колебались. Спешат они, да и товар на солнце оставлять не любят.

— Да ладно вам... По-быстрому... — настаивал он.

— Ну, хоть червячка заморить, — усмехнулся Шарль.

И расхохотались, словно молодые оболтусы, какими они и оставались.

Допив пиво, занялись делом.

***

Когда она снова оказалась в прохладе, Алексис подошел к яме, остановился, опустил голову и...

— Мсье, пожалуйста, не могли бы вы посторониться? — прервали его,

— В чем дело?

— Слушайте, нас уже и правда время поджимает... Так что давайте сразу второго, а потом вы сможете поклониться вашим могилкам...

— Второго — это кого? — вздрогнул он.

— Ну как же... Второго...

Повернулся и обнаружил еще один гроб на треножнике перед могилой семьи Вантон-Маршанбёф, снова вздрогнул и заметил улыбку на лице своего приятеля:

— А... Это кто?

— Ну... Пораскинь мозгами... Ты что не видишь боа и розовые оборки на ручках?

Алексис сорвался, расплакался, и Шарлю пришлось долго его успокаивать.

— Как... как ты это сделал? — запинаясь, бормотал он, пока гробовых дел мастера складывали свои инструменты.

— Я его купил.

— То есть?

— Во-первых, я прекрасно помнил, как его зовут. Ну и, признаться, поразмышлял тут немного в последние месяцы... А потом поехал к его племяннику и решил дело по-простому.

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Мы сидели, выпивали, обсуждали, нормандец никак не соглашался, немыслимо, мол, на такое пойти, а мне было смешно: эти люди, которые так глумились над ним живым, теперь так дрожат над ним, мертвым... тогда я решил перестать миндальничать и грубо достал чековую книжку.

Это было потрясающе, Алекс... Грандиозно. Как в какой-нибудь новелле Мопассана... Этот кретин начал было нести какую-то околесицу о чести и достоинстве, но очень скоро встряла жена: «Знаешь, Жанно... Бойлер давно пора менять... Да и какая тебе разница, где Морису лежать, там или здесь, а? Отпеть его отпели... Нет?» Ты такое слышал, а? Его отпели... Как точно... Ну тут я спросил, сколько стоит новый бойлер. Мне назвали сумму и я, не моргнув глазом, вписал ее в чек. За такую цену, думаю, весь Кальвадос можно обогреть!

Алексис упивался.

— Подожди, самое интересное впереди... Я все аккуратно заполнил, вписал дату, место, но в тот момент, когда должен был поставить свою подпись, ручка моя повисла в воздухе:

«Знаете что... раз уж я выкладываю такие деньги, то хочу по крайней мере... Долгое молчание... шесть фотографий» — «То есть?» — «Хочу шесть фотографий. Ну... Мориса, — повторил я, — иначе никак».

Ты бы видел, как они всполошились... Нашлось только три! Звоним тетушке! У нее только одна! Авось, у Бернадетт найдется? Сынок помчался к Бернадетт! Они тем временем потрошили подряд все фотоальбомы, чуть не раздирая кальку. О! Это было нечто! В кои-то веки не он для нас, а я для него устроил спектакль... Ну, короче... Достал из кармана конверт:

— Вот они... Посмотри, какой милый... Конечно, самая удачная, где он младенец, нагишом, на звериной шкуре... Тут да, чувствуется, что он в своей стихии!

Алексис, перебирая их, улыбался:

— Возьмешь себе хоть одну?

— Нет... Оставь себе...

— Почему?

— Он же член твоей семьи...

—...

— И Анук, кстати, тоже... Поэтому я и поехал за ним...

— Я... — заговорил он, потирая нос, — не знаю, что тебе сказать, Шарль...

— Не говори ничего. Я сделал это для себя.

Потом вдруг резко наклонился вперед и сделал вид, что завязывает шнурок на ботинке.

Алексис обнял его за плечи, «по-братски», и это ему не понравилось.

То, что он сделал, он сделал для себя. Все остальное, их дружба — это было в другой жизни.

Удивившись, что Шарль идет к катафалку, окликнул его:

— Ты куда?

— Я уезжаю с ними.

— Но... А как же...

Шарль сбежал, не дослушав до конца. Завтра в семь утра у него производственное совещание, надо подготовиться, а осталась только ночь.

Уселся между двумя гробокопателями, и когда перечеркнутая табличка «Ле Марзере» осталась позади, наконец-то почувствовал, осознал, что именно так расстроило сегодня его самого.