Утешительная партия игры в петанк

Передышка. Он ненадолго сошел с ринга. Восстанавливающие процедуры. Смесь ностальгии и «африканской поэзии», как было написано на обложке одного из компакт-дисков.

Колонки у Матильды в компьютере были, конечно, не ахти, но названия песен высвечивались на экране, и ему казалось, что все они про него.

Вернее, про них.

In A Sentimental Mood. My Old Flame. These Foolish Things. My Foolish Heart. The Lady Is A Tramp. I've Never Been In Love Before. There Will Never Be Another You. If You Could See Me Now. I Waited For You и... I May Be Wrong...[35]

Вот так подборка! — подумал он. — И ведь как верно... Как будто... слова молитвы, что ли...

Конечно, наивно видеть в столь заезженных словах послание, адресованное лично тебе. Их столько раз произносили, повторяли на все лады, эти обрывки фраз подойдут любому дураку на любом конце планеты. Ну и ладно, пусть так. Ему нравилось, как когда-то, узнавать себя в названиях песен и композиций. Снова стать тем, прежним верзилой, который живет исключительно чужими эмоциями.

Зазвучала труба, и это был настоящий Иерихон.

Ему не слишком нравилось слово «tramp»[36], какое-то двусмысленное... Скорее бродяга... Да, босоножка, но в остальном, все подходило, и его «сумасшедшему сердцу» было плевать на Ньютона.

September Song[37].

Разжал кулак. Эту вещь они слушали вместе...

Это было так давно... В «Нью Морнинг»[38], кажется. И как же он был еще красив тогда... Невероятно красив.

Хотя и совершенно истощен. Исхудавший, с ввалившимися щеками, выбитыми зубами, измученный алкоголем. Он как-то странно гримасничал и передвигался так неуверенно, словно его только что избили.

После концерта именно из-за этого они с Алексисом и поцапались... Алексис никак не мог угомониться, был в трансе, раскачивался взад-вперед, закрыв глаза, отбивал такт, колошматя по стойке. Он не просто слышал музыку, он видел ее, жил в ней, мог мгновенно прочесть партитуру, точно это рекламный плакат, только не очень-то он любил это дело — читать партитуры...

Шарль, напротив, вышел из зала в расстроенных чувствах. Его убило состояние Чета: столько страданий и усталости читалось на лице этого типа, что Шарль не смог его слушать и в оглушающей тишине просто в ужасе на него смотрел.

— Это страшно... Такой талант и пустить на ветер...

В ответ Алексис набросился на него: мол, не фига своим бэк-вокалом ему песню портить. Он щедро осыпал ругательствами того, кто, между прочим, купил ему билет.

— Да что ты вообще понимаешь! — в конце концов, недобро усмехнувшись, сквозь зубы процедил ему Алексис.

— Еще бы...

Шарль застегнул пиджак.

— Куда мне.

Было уже поздно. Завтра ему рано вставать. Идти на работу.

— Ты вообще ничего не понимаешь...

— Конечно... В последнее время он сильно сдал, знаю... И чем дальше, тем хуже... Но в твои годы он уже чудеса творил...

Произнес это так тихо, что Алексис мог бы и не услышать. Тем более что уже повернулся к нему спиной. Но он услышал. У этого подонка был тонкий слух... Неважно, он уже тянул свой стакан бармену...

Наклонился, поднял с пола ластик Матильды и, когда разогнулся, понял, что позвонит.

Чет Бэйкер выбросился из окна гостиницы в Амстердаме через несколько лет после того концерта. Прохожие перешагивали через него, принимая за спящего алкаша, так он и пролежал там всю ночь, изувеченный, на тротуаре.

А она?

Ему было важно знать. В кои-то веки важно было понять.

Именно понять.

— Шарль?

— Алло! Алло! Контрольный вызов, Шарли Браво, вы меня слышите?

— Извини. Ну... так что? Что тут противодействует силе тяжести движущегося тела?

—А?

— Так что все-таки?

—Да выруби ты свою музыку, осточертела...

Улыбаясь, выключил звук. Он уже успел насладиться.

Конец импровизации.

Он позвонит.

***

Когда Лоранc со своей подругой Мод вернулись из хаммама, Шарль отвел всю честную компанию в пиццерию на углу, и они еще раз отпраздновали день рождения под звуки Come prima.

В ее порцию тирамису воткнули свечку, и она придвинула к нему свой стул.

Для фотографии.

Чтобы сделать приятное Матильде.

Чтобы улыбаться вместе на маленьком экранчике ее телефона.

Завтра в семь утра самолет — потирая щеки, поставил будильник на пять.

Спал мало и плохо.

Никто так и не выяснил, выбросился он из того окна или выпал из него случайно.

Конечно, на столике в номере обнаружили следы героина, но когда его невесомое тело наконец перевернули, то увидели, что в руке он сжимает оконную ручку...

Выключил будильник в половине пятого, побрился, тихо закрыл за собой дверь, записки на кухонном столе не оставил.

Отчего умерла Анук? Тоже не сладила с каким-нибудь оконным шпингалетом, хотела, чтобы все выглядело достойно?

Она столько раз видела, как люди умирают... столько смертей... Столько окон и прочих досадных обстоятельств... Особенно тогда... В великую эпоху Нью-Морнинга, в начале 80-х, когда СПИД косил всех подряд — молодых и здоровых.

Они поужинали вместе, в этом царстве Смерти, и тогда он впервые увидел, что она в растерянности:

— Самое тяжелое это говорить им правду...

Она задыхалась.