Уто

Мне хотелось ответить ему, но у меня не было слов, все, что я мог, – это стараться понять его взгляд и его улыбку.

– Я ждал тебя, – вдруг сказал он другим тоном и сделал какое-то странное движение в мою сторону, вроде бы шутливое, но на самом деле нет.

– Когда? – спросил я, не очень понимая, о чем он говорит.

– Да уже некоторое время, – ответил гуру. – Правда, я не ожидал увидеть тебя таким. Это означает, что мои возможности не безграничны.

Я кивнул головой, не понимая и десятой части из того, что он говорил.

Он засмеялся, немного задыхаясь и даже с хрипом, казалось, на него напал мелкий быстрый кашель: он слегка покачивался, кивал головой и непрестанно покашливал.

Я тоже засмеялся, я кивал головой и смеялся, мне казалось, я подпрыгиваю, отрываясь от земли на несколько сантиметров, я даже посмотрел на ковер, чтобы проверить, так ли это.

Потом в гостиной вновь возникает первая ассистентка, а я все еще продолжаю ощущать во всем теле небывалую легкость, знакомую мне только по редким и радостным сновидениям, и не понимаю, почему у ассистентки вдруг становится траурное лицо, почему она бросается к гуру и трогает его за плечо с озабоченным видом.

Гуру продолжает смеяться, покашливая и подрагивая всем телом, но, похоже, ассистентка думает, что он слишком громко смеется и слишком сильно вздрагивает, и вдруг я понимаю, что он вовсе не смеется.

Ассистентка держит его за плечо и тихонько постукивает по спине.

– Свами! Свами, – говорит она, – как ты себя чувствуешь?

Она старается удержать его в вертикальном положении, чтобы к нему возвратилось нормальное дыхание, но у нее ничего не получается, гуру кашляет все чаще и вздрагивает все сильнее, лицо его приобретает фиолетовый оттенок, хотя, может, мне это только кажется в свете заходящего солнца, он клонится вперед, несмотря на поддерживающую его руку ассистентки, она продолжает звать его: «Свами! Свами!» В ее бархатистом голосе слышится уже неприкрытая тревога.

Я тоже стараюсь удержать его, ассистентка предупреждает меня: «Осторожнее! Осторожнее!», словно речь идет о фарфоровой статуэтке или хрустальной вазе, древней и хрупкой, но гуру продолжает кашлять и клониться вперед. Он становится вдруг необычайно тяжелым, в три, четыре раза тяжелее, чем можно было ожидать, он, точно начиненный минералами валун, клонится к земле, удержать его невозможно, все наши усилия бесполезны.

Он продолжает наклоняться до тех пор, пока не касается лбом ковра, словно выполняет упражнения йоги или непонятным образом вдруг обрел необычайную гибкость вместе с необычайным весом, но тут же он перестает кашлять и становится легче пушинки; мы с ассистенткой уже без всякого труда возвращаем его в прежнее положение. Но он не дышит, не двигается, он сух и невесом, как опавший лист. Глаза у него закрыты, словно он спит, только он не спит, он умер.

– Свами! Свами! – зовет его ассистентка.

Ее голос растекается по ватным стенам, но не гаснет, а приобретает высоту и пронзительность животного визга. Вбегает вторая ассистентка, падает на колени возле гуру, трясет его за плечо.

– Свами! Ты слышишь меня? Свами! – твердит она.

– Он умер, – говорю я.

Они смотрят на меня с одинаковыми выражениями на лицах: с недоверием, выплывающим откуда-то издалека, точно поезд из тумана.

Я встаю, подхожу к окну. Обе руки дрожат у меня одинаково, ноги тоже дрожат, словно я только что сошел с поезда или, наоборот, только что в него сел. Я смотрю за окно, медленно вдыхаю воздух, стараюсь унять сердцебиение. За окном невиданный закат, апельсинового, коричнево-серого и розового цвета, он в десять раз ярче, чем когда мы приходили смотреть на него с семейством Фолетти.

Мирбург, 12 апреля