Уто

МАРИАННА: Я не понимаю, о чем ты думаешь. Где ты? Кто ты?

УТО: Я ни о чем не думаю. Я здесь. Я самый обыкновенный. Не морочь себе голову, прошу тебя.

(Полный назад, полный назад, ведь она все ближе и ближе подступает со своими взглядами, учащенным дыханием, сердцебиением, излучая внимание и требуя его к себе.)

МАРИАННА: Все-то ты знаешь и понимаешь. Гуру сразу это почувствовал, как только увидел тебя. И дети тоже. И даже Витторио. Ты очень одаренный человек и напрасно стараешься это скрыть. Но, как бы ты ни старался, это все равно очевидно.

(Она сидит на полу, Уто стоит перед ней, он бы тоже хотел сесть, чтобы не смотреть на нее сверху вниз, но не решается сделать ни одного движения – боится потерять равновесие. Он улыбнулся – такой улыбкой дело не поправишь, но другой у него не получилось.)

УТО. Ты ошибаешься. Просто подменяешь один портрет другим.

МАРИАННА: Откуда ты знаешь? Господи, тебе же всего девятнадцать лет. Ты похож на разбойника с большой дороги, но на самом деле ты ангел.

УТО: Прекрати, какой еще ангел!..

Уто Дродемберг делает шаг назад, он бледен, как герой-любовник, как поэт девятнадцатого века, больной чахоткой, опирается о стену. Он необычайно привлекателен, он в этом не виноват, он не выбирал себе внешность и не старался ее приукрасить. А если уж так случилось, тут ничего не поделаешь. Он и сам не очень понимает, что в нем такого удивительного, видимо, все дело в странном сочетании ранимости и неуязвимости, высокого мнения о себе и наплевательского к себе отношения, способности вглядываться и вслушиваться в мельчайшую деталь, а потом в мгновение ока оказаться за тысячу световых лет от всего происходящего. Это жестокая игра, хотя на самом деле и не игра вовсе, он не стремится произвести впечатление, просто он такой, и все, он – как дерево, дерево, которое клонится и тянет ветвями в самом неожиданном направлении, и совершенно бессмысленно выяснять, что тому причина, ветер или структура почвы. Он снова чувствует, как что-то сжимается у него внутри, где-то между желудком и сердцем. Кровь холодеет, ладони потеют, он попал в фокус, он – в центре мира, он – в центре Вселенной, ему это не нравится, нет, не нравится, но только к этому он и стремится.

Марианна судорожно поправляет волосы, вздыхает, похоже, она вот-вот разрыдается. Такое дальше продолжаться не может, все это похоже на зеркало, которому стоит треснуть, и все, что отражалось в нем, превратится в пыль и мелкие осколки.

Долой рождественские гирлянды!

Почти уже час я играю Шопена в доме, который кажется пустынным. Впрочем, я точно знаю, что это не так: присутствие Марианны и Нины в своих комнатах придавало иной смысл рождаемым под моими пальцами звукам, то торопливым, то небрежным, то ласкающим: отражаясь от деревянных стен комнаты, они долетели до их дверей, ушей и сердец. Я чувствовал себя как никогда уверенно: мог расправить плечи, вытянуть руки, позволить себе любой тон, взмыть ввысь на волне их взглядов. Все трели, рулады и коленца, которые я выделывал, звучали вполне естественно и давались мне без всякого труда.

Я бросил играть внезапно и резко встал, как делал это всегда, размял ноги, потянулся, потом решил выйти на улицу и пошел надевать ботинки и кожаную куртку. Нина догнала меня в барокамере.

Нина приобрела бело-розовый цвет, она поправлялась день ото дня и, возвращаясь к своим естественным формам, становилась все привлекательнее.

– Можно мне с тобой? – спросила она. – Только скажи честно, если я тебе надоела.

– Пойдем, пойдем, – согласился я: от того самообладания, с которым я играл на рояле, осталось приблизительно семьдесят процентов.