Утоли моя печали

— И значит, вы будете говорить, что не слышали, как он сегодня рассуждал об амнистии?

— Нет, не слышал. И не могу ничего слышать с того конца камеры. И вообще не прислушиваюсь к чужим разговорам. У меня голова работой занята. Я и сегодня пришел в камеру только в третьем часу ночи. И заснул не сразу, все думал о серьезном деле. Утром еле глаза продрал…

В это время позвонил телефон. Он взял трубку.

— Шикин слушает… Так точно… Минутку… Выйдите за дверь в коридор и никуда не уходите: мы с вами еще не закончили.

Едва я закрыл дверь, как увидел Солженицына, выходящего из кабинета Антона Михайловича. Я тихо окликнул его, и он по взгляду, мимике понял, что дело важное. Я зашептал:

— Шикин вызвал. Допрос. Какой-то утренний разговор в камере. Якобы С. трепанул что-то антисоветское. Но мы ведь ни хрена не слышали и слышать не могли. Какая-то сука дунула. Он сейчас телефонит. Еще позовет. Я сошлюсь на тебя как свидетеля. Мы с тобой разговаривали. Ничего не могли слышать.

— Вот именно. У нас же был спор о данных вчерашней артикуляции. Ты все уверял, что надо повторить, а я тебе, падло, доказывал, что и так все точно.

— Предупреди С.

— А он не расколется?

— Вот и предупреди.

За дверью послышались шаги.

— Давайте, входите… Ну что, ничего не вспомнили?

— Нет, гражданин майор. И сколько б ни тужился, не могу вспомнить того, чего не знал, не видел и не слышал.

— А какие вы сегодня утром шуточки пускали насчет амнистии?

— Шуточки насчет амнистии? Ах, вот оно что! Опять вас неправильно информировали. Ничего антисоветского я не допускал и не могу допускать. Так как был, есть и всегда буду советским человеком. А шутка про амнистию — это старая, можно сказать, древняя шутка: «ждущий освобождения по амнистии» из первых букв — же-о-пе-а — получается неприличное слово, которое я при вас и повторять не хочу. Но эту шуточку еще до революции блатные придумали. Ничего в ней антисоветского нет. Одно мелкое неприличие…

— Говорить вы умеете. Только меня не заговорите… Вы же эту самую шуточку в антисоветский разговор с С. пускали… Есть точные данные…

— Нет! Нет и только нет. Не точные это и не правдивые данные. Я хорошо помню: сегодня утром мы с Солженицыным долго разговаривали, даже поспорили насчет вчерашних артикуляционных испытаний. И никаких других разговоров я ни с кем не вел. А эту шутку я не раз повторял, может, и сегодня кому-нибудь сказал, не помню кому, — такой чепухи в голове не держу. Но только не С., это уж точно, я его не видел, не слышал, с ним не разговаривал. Могу вам дать формальное показание с подписью.

— Это уж мое дело, как ваши показания оформлять. Если надо — и протокол составим, и подпишете, и будете отвечать за дачу ложных показаний.

— Мне это не грозит. Я не лгал и лгать не собираюсь.

— Да? А как же вы пишете заявления о своем деле во все дистанции — и в ЦК, и в Верховный суд, и даже лично товарищу Сталину и все хочете доказать, что вы советский патриот, преданный родине и партии… Но не хочете доказывать свою преданность на деле, как вам уже предлагали, уклоняетесь помогать органам. И вот сейчас, подтверждается… Какое может быть доверие всем вашим словам, когда вы заверяете в патриотизме и преданности, если вы сейчас, на данный момент не желаете помогать органам?

— Гражданин майор, я уже вам докладывал и могу только повторить: вся моя работа здесь, в этом НИИ МГБ, есть работа для органов — профессиональная, научная работа по созданию секретной телефонии. И работаю я не за страх, а за совесть, это видно каждому, кто хоть что-нибудь понимает…

— Знаю, знаю… я же вам сказал, что не о работе говорю, а об вашем морально-политическом уровне, об вашем патриотизме.

— Мой патриотизм я доказал всей своей жизнью — на фронте боевой работой и кровью доказывал. Кровью, а не чернилами в ведомостях зарплаты или в доносах…

— А вот это вы уже опять допускаете… Это уже можно расценить как антисоветчину. Вы допускаете оперативные сигналы называть доносами.

— Ничего я такого не допускаю… И ни о каких оперативных сигналах я не говорил. Если б я заметил где угрозу саботажа или вредительства, я бы сам сигнализировал без всякого спросу… Но доносить, то есть докладывать о разговорах, какие они бы там ни были, не стану, не хочу. Не мое это дело. И еще я убежден, что советской власти никакой угрозы от этого нет. Ведь разговоры-то за решеткой, в тюрьме. А тот сигнал, из-за которого вы меня сейчас вызвали, был именно донос, лживый донос. И от него только вред. И вы сами время теряете, нервы треплете, и меня от работы оторвали. А я сейчас работаю по важнейшему оперативному заданию, о котором даже с вами говорить не имею права.

— Ладно, ладно… Вы и так уж тут наговорили сорок бочек… Идите… Но чтоб никому ни слова…

Вечером того же дня С. подошел ко мне в камере:

— Дай руку, браток… Спасибо! Я узнал, как ты сегодня мне подмогнул. Не дал слабинку, не кололся… Ты молоток!

— А мне и нечего было колоться. Я ничего не слышал и не видел. И ты мне не мигай, как блядь рублевая. Подумай лучше, какая сука на тебя дунула, да еще набрехала. И вообще, иди ты на х…