Утопия-авеню

– …к тебе начнут приставать, выпрашивать деньги… – продолжает Улыбка до ушей. – Так что учись говорить «Rot op!»[106].

– Вопрос в том, – замечает Рубаха-парень, – стоит ли гениальному соло-гитаристу Джасперу де Зуту ограничивать себя рамками группы?

– Тебе уже впарили кайф? Кто? – настойчиво допытывается Мистер Жабб с гримасой на лице. «Злоба?» – Этот бельгийский отморозок с чубом как у Тинтина?

Профессор предлагает Джасперу косячок.

– Декан настаивает, чтобы ты выступил на Дне основателей…

К Джасперу подходит Дин:

– Охренеть… там, в сортире, такое… два мужика взасос целуются… фу-у-у-у…

– …о чем угодно, на твой вкус, – продолжает Профессор. – «Искусство, любовь и смерть», «Вести из Сохо», «Контркультура»… Соглашайся!

– Тейс Огтрот, еженедельник «Hitweek», – говорит Гробовщик. – Твой отец настаивает на лишении тебя дедовского наследства. Правда или нет?

– …пятьсот гульденов, чтобы заплатить за студию, – говорит Улыбка до ушей. – Лучше наличными.

Рука мисс Роршах поглаживает грудь Гриффа под рубашкой.

– В понедельник мы занимались любовью в астрале, а сегодня… – Она шепчет что-то Гриффу на ухо, а ее рука скользит все ниже и ниже.

– …а продюсерский гонорар получишь с будущих продаж, – говорит Улыбка до ушей. – Гарантирую крупный куш. Ты ничего не потеряешь.

Мартовская ночь угольно-серая, чернильно-фиолетовая, звездная. У Принсенграхт свежо и прохладно. Весна на пороге. Позвякивает велосипедный звонок. Джаспер уступает дорогу, велосипедист проезжает мимо, бросает негромкое «Taak»[107]. Из бара, сияющего янтарным светом, доносится полузабытая мелодия и запах жареных мясных крокетов. На углу Амстелвельда Джаспер останавливается, поднимает большой палец к небу, проверяет, остер ли лунный серп. «Хорошо снова стать амстердамцем». Англичане не доверяют двойственности. Приравнивают ее к предательству. В Голландии много межнациональных браков – с немцами, французами, бельгийцами или датчанами. Это никого не удивляет. Городские колокольни начинают полуночный перезвон. Гулко бухает железо, поет бронза, колокольные языки взмах за взмахом слизывают дома и церкви. Пропадает консерватория и каморка над пекарней на Рамстрате, где Джаспер жил три года. Затушевываются, стираются, исчезают убогие бордели, экспедиторские конторы и грязные забегаловки; роскошные отели, дорогие рестораны, концертные залы; клуб «Парадизо», Рейксмюсеум и студия звукозаписи «ARPO»; площадь Дам, закрытые сувенирные лавочки и дом Анны Франк; родильные дома и кладбища, Вонделпарк с его озером и пока еще безлистными липами, каштанами и березами; горожане – и те, которые сладко спят, и те, которых мучает бессонница; даже колокола на колокольнях, виновники этого немыслимого исчезновения, сами растворяются в ночи, и от древнего будущего Амстердама остаются только бескрайние топи, открытые всем ветрам, где находят приют угри и чайки, нищие в жалких лачугаx и утлых лодчонках и вечно голодные псы…

Графграверсграхт – курьез среди амстердамских каналов. Он тупиковый. Туристы забредают сюда лишь нечаянно, в поисках дороги к зоопарку. Коренные амстердамцы уверяли Джаспера, что такого канала нет и быть не может, ведь само его название, «канал могильщиков», – нелепая шутка.

А канал все-таки существует. Уличный указатель с его названием хорошо виден в лунных лучах. Респектабельные местные жители давно спят, но в самом конце, в треугольнике мансардного окна дома номер 81 на Графграверсграхт, светится синий клочок неба. Джаспер проходит вдоль канала, останавливается у двери, под сияющим окном. Нажимает верхнюю кнопку звонка в ритме детской песенки. «Boer wat zeg je van mijn kippen?» Пауза. «Boer wat zeg je van mijn haan?»[108]

Джаспер ждет.

«Может быть, она уснула, а свет не выключила».

Джаспер ждет.

«Сосчитаю до десяти и уйду…»

Наверху, на четвертом этаже, распахивается окно. На брусчатку со звоном падает ключ. Джаспер его поднимает. На ключе брелок – Супермен. Осторожно, как вор-домушник, Джаспер отпирает входную дверь и крадется по лестнице, мимо велосипедов, газовых баллонов и свернутых старых ковров. На последнем этаже открывается дверь…

Одинокая спираль электрокамина алеет полоской лавы. Багровое сияние, смешиваясь с небесно-синим светом лампы, превращается в пурпурное зарево. С пластинки на проигрывателе льется шелковый голос Хелен Меррелл, «You’d Be So Nice to Come Home to»[109]. Трикс стоит в дверях. Махровый банный халат, на кармашке вышито: «Il Duca Hotel, Milano». Тридцатилетняя, хрупкая, с примесью яванской крови, распаренная после ванны, волосы собраны в пучок.

– Боже мой, это мистер Утконос!

– Можно войти?

Трикс изгибает бровь:

– И я тебя рада видеть.

«Надо было поздороваться».

– Извини. Привет. Рад тебя видеть.

Трикс впускает его в квартиру, захлопывает дверь.

– А я уже хотела было забраться в постель и рыдать, пока не усну. Думала, что поклонницы разодрали моего несчастного рыжего лиса в клочья и обглодали все косточки.

Джаспер вешает пальто на оленьи рога.

– Ирония.

– Надо же, Лондон научил тебя уму-разуму.

Джаспер снимает ботинки.

– Сарказм?