Утопия для реалистов: Как построить идеальный мир

Я должен кое в чем признаться. В ходе написания главы 6 этой книги я наткнулся на статью «Сокращение рабочей недели, возможно, не повышает благосостояния»[383] в New York Times. В ней рассказывалось об одном южнокорейском исследовании, показавшем, что укорочение рабочей недели на 10 % не сделало работников счастливее. В ходе дополнительных поисков в интернете я набрел на публикацию в лондонской Telegraph, автор которой предположил, что уменьшение объемов работы может оказаться попросту вредным для здоровья[384].

Вдруг я превратился в Дороти Мартин, а мои часы пробили полночь. Я немедленно мобилизовал механизмы защиты. Для начала я засомневался в источнике: Telegraph — консервативная газета, так насколько серьезно мне следует отнестись к статье? И это «может» в заголовке New York Ттеэ…Насколько убедительны результаты данного исследования на самом деле? Заработали даже мои стереотипы: южнокорейцы такие трудоголики, они, вероятно, продолжали работать сверхурочно, не отчитываясь об этом. Более того, счастье? А как именно его измеряли?

Удовлетворенный, я забыл об этом исследовании. Я убедил себя в том, что оно не может иметь отношения к делу[385].

Приведу еще пример. В главе 2 я изложил доводы в пользу введения универсального базового дохода. Я многое вложил в это убеждение за несколько последних лет. Первая моя статья на эту тему собрала почти миллион просмотров, и ее процитировала Washington Post. Я читал лекции об универсальном базовом доходе и объяснил его необходимость на голландском телевидении. Я получил поток восторженных электронных писем. Не так давно я даже слышал, как кто — то назвал меня мистер Базовый Доход. Медленно, но верно мое мнение стало определять мою личную и профессиональную идентичность. Я всерьез убежден, что универсальный базовый доход — идея, время которой пришло. Я глубоко изучил этот вопрос, и факты говорят о том, что я прав. Но, если честно, порой я задаюсь таким вопросом: если факты станут доказывать обратное, позволю ли я себе это заметить? Буду ли я достаточно внимателен и смел для того, чтобы пересмотреть свои убеждения?

Власть идеи

«Продолжай строить свои воздушные замки», — съязвил мой друг после того, как я прислал ему пару своих статей о сокращении рабочей недели и о безусловном базовом доходе. Мне было понятно, из чего он исходил. В конце концов, какой смысл в безумных новых идеях, когда политики не могут справиться даже с обеспечением сбалансированности бюджета?

Тогда я и начал задаваться вопросом о том, могут ли новые идеи подлинно изменить мир.

Возможно, ваш (весьма разумный) интуитивный ответ будет таким: нет, люди будут упрямо цепляться за старую привычную веру. Но мы знаем, что идеи со временем менялись. Вчерашние передовые представления сегодня стали здравым смыслом. Саймон Кузнец дал жизнь идее ВВП. Рандомисты выбили почву из-под ног сторонников иностранной помощи развитию, потребовав доказательств ее эффективности. Вопрос не в том, могут ли новые идеи победить старые, а в том, какэто происходит.

Исследования показывают, что внезапные встряски могут творить чудеса. Джеймс Куклински, политолог из Университета Иллинойса, обнаружил, что люди более всего склонны менять свое мнение тогда, когда они непосредственно сталкиваются с новыми неприятными фактами[386]. Возьмем недавний успех правых политиков, которые предупреждали об «исламистской угрозе» еще в 1990-х гг., но оставались неуслышанными до тех пор, пока не произошло шокирующее обрушение башен-близнецов 11 сентября 2001 г. Маргинальные точки зрения вдруг стали всеобщим наваждением.

Если верно то, что идеи меняют мир не постепенно, а спорадически — в кризисные моменты, — базовая посылка нашей демократии, нашей журналистики и образования совершенно ошибочна. По сути, это означает, что просвещенческая модель того, как люди меняют свое мнение — посредством сбора сведений и рассудительного обдумывания, — попросту призвана поддерживать статус — кво. Это означает, что те, кто безгранично верит в рациональность, нюансы и компромиссы, не понимают того, как идеи правят миром. Мировоззрение — не конструктор лего, в котором можно добавить кусочек здесь и убрать кусочек там. Это крепость, укрепляемая всеми существующими средствами, покуда давление на ее стены не станет настолько сильным, что те рушатся.

Тогда же, когда Леон Фестингер внедрялся в секту миссис Мартин, американский психолог Соломон Аш продемонстрировал, что под влиянием коллектива мы можем игнорировать даже то, что видим собственными глазами. В ходе известного ныне эксперимента он показывал участникам три линии на листе бумаги и спрашивал, которая из них самая длинная. Когда другие присутствовавшие в помещении люди — сотрудники Аша, незнакомые испытуемому, — давали одинаковый ответ, тот вторил им, даже когда этот ответ был очевидно неправильным[387].