Утопленница

– Насчёт Евы Кэннинг, – понимающе кивнула я.

– Да. О ней и о тех событиях, которые кажутся тебе с ней связанными. Ты готова?

– Да, – согласилась я, хотя и не чувствовала особой уверенности.

Она вручила мне жёлтый блокнот и ещё один карандаш (№ 2, шестиугольный в поперечном сечении, «Паломино Блэквинг», высококачественный графит), объяснив, что оставит меня в покое, пока я буду писать свой список. – Я буду снаружи, в коридоре. Просто дай мне знать, когда закончишь.

И вот что я написала (она сделала себя ксерокопию, разрешив мне забрать оригинал домой):

1. Существовала только одна Ева Кэннинг.

2. Я наткнулась на неё в июле, а не в ноябре.

3. Абалин ушла от меня в начале августа.

4. Возможно, я не смогу точно изложить хронологию/рассказ об этих событиях.

5. Это была сирена. Не волчица.

6. Абалин не ходила со мной на выставку Перро. Это сделала Эллен. И случилось это после того, как Абалин меня бросила.

7. Я придумала историю с волчицей/второй Евой/Перро в качестве защитного механизма от событий, связанных с «июльской» Евой.

8. Существовала только одна Ева Кэннинг.

А потом я встала и открыла дверь, обнаружив снаружи доктора Огилви разговаривающей с медсестрой. Она вернулась в кабинет, и я снова села на кушетку. Она прочитала мой список два или три раза.

– Последний пункт, – сказала она. – Я хочу обсудить его, прежде чем ты уйдёшь. – С этими словами она бросила взгляд на часы. Оставалось пять минут до того, как моё время истечёт.

– Хорошо, – ответила я, потянувшись к своему бесформенному тканевому мешку, верно служившему когда-то Розмари, и положила его себе на колени. Ощущая его в руках, я чувствовала себя в безопасности, кроме того, мне не хотелось его случайно тут забыть.

– Это серьёзное признание, – продолжила доктор Огилви. – Оно поможет нам выяснить, что могло с тобой случиться. – Казалось, она ожидала от меня какой-то реакции, но я промолчала.

– Имп, почему ты подозреваешь, что тебе мог понадобиться защитный механизм от «июльской» Евы?

– Разве это не очевидно?

– Возможно, но я хотела бы услышать, что ты сама об этом скажешь.

Какую-то минуту я молча на неё смотрела. То есть в буквальном смысле я пялилась на неё целую минуту. Наверное, она увидела в моих глазах нежелание и смущение.

– Сирены, – начала я, – поют, чтобы вы потерпели крушение и утонули. Они поют свои песни, и, если вы их слушаете, это заставляет вас поступать так, как вы сами никогда бы не сделали. Они манипулируют вами в своих целях. Мне ненавистна сама мысль о том, что мной могли манипулировать. Но волчица, она была совсем беспомощной, всего лишь призрак, нуждающийся в том, чтобы я помнила о том, что она волчица, – и она сама тогда тоже это не забудет.

Она улыбнулась чуть шире, чем обычно, и я опустила глаза к своей сумке.

– Как ты думаешь, что заставила тебя сделать «июльская» Ева, Имп?

– Я не могу это сказать. Позже, возможно, но не сейчас. Не спрашивайте меня об этом ещё раз, пожалуйста.

– Мне жаль. Я не хотела на тебя давить.

Потом я указала, что моё время вышло, и доктор Огилви повернулась к своему компьютеру, записав меня на следующий приём. Затем она выписала мне рецепт на лекарства, нацарапав его тем секретным языком, который могут расшифровать только врачи и фармацевты.

– И подумай на досуге о седьмом пункте, – сказала она, когда я собралась уходить. – Поразмысли над ним хорошенько. (7/7/7)

– Я и так постоянно об этом думаю, – ответила я. Когда я вышла из здания, пошёл дождь; его струи хлестали по сугробам грязного снега, зрелище это было на редкость уродливое, поэтому я предпочла разглядывать раскинувшееся надо мной небо.

Когда я ехала на автобусе домой, моей соседкой оказалась пожилая португалка с великоватыми ей зубными протезами и крупной родинкой на переносице. Из родинки торчало три толстых белых волоска. Несмотря на холод, на ней были светло-зелёные шлёпанцы и футболка. Судя по всему, она была такой же ненормальной, как и я, разве что, скорее всего, не принимала никаких лекарств. Она сидела напротив меня, разговаривая сама с собой, и это раздражало других пассажиров, которые недовольно сверлили её взглядами.

– Вам не холодно? – спросила я её. Казалось, она была поражена тем, что кто-то решился с ней заговорить.

– Как и всем в это время года, разве нет?

– Вам следовало бы надеть пальто. И обувь получше.

– Точно, – согласилась она. – Но, знаете ли, туфли и пальто слишком сильно закрывают кожу.

– Вам так надо видеть свою кожу?

– А вам нет?

– Никогда об этом не думала. – Я спросила её имя, и она искоса взглянула на меня, словно пытаясь разгадать, не скрываются ли за моим вопросом какие-то коварные, скрытые мотивы.

– Теодора, – решилась она наконец. – Когда у меня было имя, меня звали Теодора. Но оно исчезло в один прекрасный день, когда я забыла проследить за своей кожей. Не знаю. Но когда-то меня звали Теодора.

– Меня зовут Индия, – представилась я, и она рассмеялась, из-за чего её свободно сидящие зубные протезы слегка сдвинулись с дёсен.

– Странное имя, маленькая леди.