Утопленница

Я не знаю, правда ли то, что Ева спала с Альбером Перро. Очевидно, да. Мне известно, что она переспала со множеством мужчин – мужчин и женщин, – когда ускользала от меня по ночам, окутанная ароматом духов, табачным дымом и флёром едва скрываемого обмана. Она лишь смеялась, когда кто-нибудь осмеливался называть её полиаморной[99] особой. Если, конечно, не находилась в этот момент под гнётом одного из своих приступов мрачного настроения, и тогда от неё можно было ожидать чего-то похуже, чем беззаботный смех. Я никогда не называла её полиаморной, потому что хорошо знала, что она никогда и никого не любила так, как меня. В этих свиданиях не было ни грана любви. – Я просто трахаюсь, – говорила она (или типа того), пожимая плечами. – Для этого не нужно использовать какие-то дурацкие греческие термины или размахивать грёбаным флагом на прайд-параде. Да, я распутница. Я сплю с кем попало. – Затем она могла добавить: – Меня больше удивляет, Винтер, что ты этого не делаешь. – Ева практически никогда не называла меня моим настоящим именем, а я никогда не спрашивала, почему она стала называть меня Винтер[100]. В конце концов, мы ведь познакомились в июле. Очень жарким июльским днём. Но, конечно, она вполне могла переспать с Альбером Перро. Ей нравилось называть себя его ученицей. Я слышала, как она не раз так себя называла. Ей мнилось, что он к ней как-то особенно благоволит. Я имею в виду, помимо их постельных приключений. Ей нравилось воображать, что она для него нечто большее, чем обычная ученица, словно он был каким-то нечестивым пророком, собственным bete noire[101] Евы, явившимся, чтобы отвести её в те места, о которых она всю жизнь имела смутное представление, не осмеливаясь даже мечтать о том, чтобы однажды их увидеть. Она предположила – сделав этот вывод по его картинам и тому, что на них было изображено, – что ему довелось их мельком увидеть, благодаря своим же визионерским картинам. Она полагала, что ему есть что показать, кроме этих картин. Она вообще много чего предполагала. Но не спрашивайте меня, что он на самом деле о ней думал. Я общалась с ним очень редко, да и то вскользь, на самые простые темы. Наши беседы были легкомысленными, небрежными и неглубокими, впрочем, безо всякой неловкости. Не знаю, что он думал о ней как о художнице (или любовнице), и получал ли какое-то удовлетворение от понимания того, что я подозреваю об их связи. Иногда у меня возникало желание его предостеречь (как и прочих любовников Евы), но не хватило для этого наглости или силы духа, кроме того, это было бы, наверное, всё равно что предупреждать царя Ирода о Саломее. Максимум, чего мне удалось бы достичь, наверное, это сыграть роль ревнивой, недовольной зеленоглазой[102] участницы разбившегося любовного треугольника, пытающейся склеить разбитые отношения. Я осознаю, что мои чувства к Еве могут быть неверно истолкованы. Не поймите меня неправильно, я не испытываю к ней ненависти. Я по-прежнему люблю её, как любила с того самого жаркого июльского дня, когда мы повстречались почти пять лет назад, и знаю, в чём причина преследующего меня проклятия. Потому что я никак не могу поставить точку. Просто не могу это сделать. Даже после всех её любовников, после Перро и Орхидеи, всего того, что она натворила и наговорила, тех ужасов, которых я из-за неё насмотрелась, всего этого дерьма, которое навсегда останется в моей голове, – я всё ещё её люблю. Кажется, у меня просто нет выбора, потому что я определённо пыталась научиться ненавидеть Еву. Но обнаружила, что мои попытки её разлюбить так же смешны, как потуги одной лишь силой воли превратить гниющую, гангренозную рану в здоровую свежую плоть. Либо ты отсекаешь некрозные ткани, либо умираешь, а мне явно не хватает решительности для того, чтобы «отрезать» от себя Еву. Интересно, не появлялись ли у неё когда-нибудь подобные мысли обо мне или об Альбере Перро? Я называю её – впрочем, она сама себя так называла – добровольной переносчицей чумы, но возможно, что Ева была просто одной из заражённых. Она вполне могла и не являться неким подобием Тифозной Мэри[103], опасным для рассудка и души. Не могу знать наверняка, но я в любом случае устала от предположений. Ладно, пора прекратить блуждать вокруг да около и перейти к тому, что, как мне кажется, мне действительно известно, чем строить догадки, да? Когда я села писать о ней и о Перро, то имела в виду, в частности, историю с Орхидеей, а не все эти бесполезные, абстрактные вопросы о любви, верности и истинности чьих-то намерений. Разве я могу притворяться, что знала намерения Евы? Она называла себя лгуньей так же часто, как шлюхой и распутницей. Она была физическим олицетворением псевдоменона[104], сознательным, живым воплощением Парадокса Лжеца.

– О, Винтер, всё, что я когда-либо тебе говорила или ещё скажу, – ложь, но это, поверь, чистая правда.