Утраченное кафе «У Шиндлеров»

Я читала запись беседы с Гердой очень внимательно и заметила, что Курт говорил вполне определенно: в «хрустальную ночь» Гуго был в доме на Андреас-Гофер-штрассе один. И снова мне пришлось усомниться, что Курт помнил все, что случилось. В конце концов я пришла к заключению, что обвинять Гуго он начинал всякий раз, когда ему нужно было решить какие-то свои проблемы.

В маленьком, потертом, покрытом пятнами фотоальбоме, который достался мне в наследство, фотография тринадцатилетнего Курта хранится вместе с его любимыми снимками, сделанными в Тироле, в том числе его собаки у виллы Шиндлеров и его родителей. Компактный, очень трогательный альбом, видимо, был очень ценен для него. Он, наверное, знал, что вряд ли когда-нибудь снова увидит Тироль. Вот он и положил туда снимки, снятые во время его переезда через Кале и Дувр.

После прибытия в Англию Курта снимали еще несколько раз. На одном снимке он стоит рядом с матерью – встревоженный, слегка пухлощекий подросток в подпоясанном кашемировом пальто. Он уже в безопасности, но пока еще не освоился в этой новой для себя стране. Он собирался продолжить учебу, которую летом прервали нацисты, исключив его из инсбрукской школы. Теперь он должен был пойти в подготовительную частную начальную школу в Кенте. Даже в обычных обстоятельствах новая школа – это всегда немного боязно. Теперь же Курту предстояло начать все заново в незнакомой стране, да еще притом что все уроки шли, естественно, на английском языке. Это была серьезная проблема, с которой уже успели столкнуться другие дети из его семьи.

Линцский кузен Курта, Джон Кафка, уехал из Австрии одним из первых, в 1933 году, всего только в двенадцать лет. Он сам успел рассказать мне, что как-то в 1932 году лучший школьный друг на перемене сказал ему, что отец запретил им играть потому, что тот еврей. Других евреев в классе не было. Его овдовевшая мать, Клэр Кафка, гражданка Швейцарии, стала задумываться об отъезде из Австрии. Она была предприимчивой и тяготела к загранице больше, чем прочие Кафки.

Клэр посоветовалась со своим зятем из Страсбурга, который пессимистично смотрел на будущее Австрии – особенно теперь, когда нацисты только что получили 33 % голосов в немецком рейхстаге, – и он посоветовал отослать Джона на обучение во Францию, где тот сумеет подтянуть иностранный язык, что пригодится ему в будущем. Вот почему в 1933 году Джона отправили во французский частный пансион.

Когда в 2018 году мы встретились с Джоном в Вашингтоне, он был восхищен, что я говорю по-французски; у него самого было мало возможностей в нем практиковаться. Мы непринужденно разговаривали то по-французски, то по-немецки, то по-английски, и Джон рассказывал мне о разных этапах своей жизни на том языке, которым тогда пользовался.

Свою частную школу Джон просто не выносил. Через три года, в 1936 году, его мать переехала в Нанси и сняла там маленький дом, он начал ходить в обычную школу и чувствовал себя в ней гораздо лучше. В переломном 1938 году Клэр задалась целью вывезти из Австрии свою старшую дочь Гретль. Тогда уже она была замужем за Карлом Грубером и у пары была маленькая дочь. После долгих препирательств Клэр сумела получить три французские визы, и в августе 1938 года вся семья приехала во Францию. Там они тоже долго не задержались, потому что война полыхала все сильнее, но, по крайней мере, вырваться за границы Германского рейха у них получилось.

Сын Марты и Зигфрида, Эрвин, вместе с дочерью Марианной и новой женой, Иоанной, в 1938 году сумел добраться до Соединенных Штатов. Когда в 2018 году я ездила к Марте в Коннектикут, она рассказывала, что помнит, как в десять лет прощалась с бабушкой и дедушкой на центральном вокзале Вены, а потом одна села в поезд, проехала всю Австрию и добралась до Италии, где ее встретили отец и Иоанна. Она вспоминала, как радовалась этой поездке и совсем не думала об опасностях, грозивших оставшимся в Австрии членам семьи.

Усилия моей бабушки по вызволению семьи не закончились на Курте. Она сумела организовать выезд своей сестре Ирен и ее будущему мужу Акселю. Отец рассказывал, что Ирен приехала по визе домашней прислуги. Если допустить, что это правда, значит, она оказалась одной из 20 000 евреек, покинувших Германию таким способом. Эти визы были не столько гуманитарной акцией британского правительства, сколько попыткой ликвидировать нехватку собственной, британской прислуги. После Первой мировой войны произошел важнейший общественный сдвиг: многие девушки из рабочего класса предпочли пойти на фабрики в конторы, чем оказаться «в служанках», и домохозяйкам из среднего класса стало трудно искать себе «помощниц».

Ирен вряд ли могла отварить хотя бы яйцо, сама всю жизнь жила с прислугой, и я сомневаюсь, что она хоть сколько-нибудь «работала по профессии». Но по крайней мере теперь ей ничто не грозило.