Мильтон великолепно переосмыслил пугающий и травматичный образ Сатаны, бытовавший в кальвинистских кругах. Однако он поддался тому неадекватному пониманию Бога, что уже поднимало голову в западном христианстве и с течением времени делало Бога все более интеллектуально и религиозно проблематичным. Например, Мильтон серьезно сомневался в Троице – учении, которое, как мы уже видели, не имеет надежной основы в писании, однако троичная терминология столь глубоко укоренена в христианской психике, что ее невозможно было избежать. Результат оказался глубоко неудовлетворителен – и интеллектуально, и богословски. Западные христиане никогда не понимали мистической основы греческого представления о Троице, в котором «Отец», «Сын» и «Дух Святой» – лишь «термины» для выражения того, какими путями дает нам познавать себя абсолютно трансцендентный и непостижимый Бог – частичные, неполные проблески Божественной Природы (
Язык Отца странно несхож с писанием. Сын как-то очень преждевременно ссылается на библейские события, пока еще не произошедшие, но прообразующие спасение, которое он принесет миру когда-нибудь в будущем; а речи Отца механистичны, казуистичны, полны повторений, холодны, сухи и скучны. Грехопадения еще не произошло, но он уже демонстрирует явный недостаток любви к созданному им человечеству:
Бог решительно отвергает любые предположения, что он, всемогущий Создатель, мог бы предотвратить грядущую катастрофу:
Все это не может не напомнить читателю нелепые богословские дебаты, которыми теперь заняты некоторые бесы в мильтоновом аду: о «провидении, предвидении, воле и судьбе, предопределении, свободной воле, абсолютном предзнании» – которые рассказчик отвергает как «тщеславное суесловие и ложную философию»[1361]
.Бог Мильтона – доктринальное божество, созданное катехизисами и «фильтрами», разработанными на исходе Реформации с целью распространения строгой ортодоксии. Этот Бог Отец поражает холодностью, самодовольством и полным отсутствием сострадания, которое призвана внушать его религия. Едва мы заставляем то, что называем «Богом», думать и рассуждать, как мы сами – «он» перестает быть самим Бытием и становится просто одним из живых существ, некоей увеличенной копией нас самих, идолом, сконструированным по нашему образу и подобию. Тяжко слушать, как Отец, Сын, да и Михаил подробно расписывают заранее предрешенные трагические события истории Израиля; читателю неизбежно приходит в голову, что спасти мир можно было как-то проще и милосерднее. Когда мы заставляем Бога говорить и действовать, словно он один из нас, это ярко демонстрирует неадекватность антропоморфической концепции божественного, которой предстояло теперь все шире распространяться в западном мире. В «Потерянном рае» мы встречаем в зародыше тот образ гневного «старика на облаке», который со временем сделает религию для столь многих европейцев попросту невозможной. Здесь нет и намека на невыразимого Бога Дионисия, Фомы Аквинского и Бонавентуры, или на непостижимый Эн-Соф каббалистов. Но в других частях света по-прежнему жило и здравствовало более традиционное богословие и искусство чтения священных текстов.