Утренняя заря

Правда, некоторые находили странным поведение бывшего примерного хозяина, удачливого, предприимчивого и рачительного, когда он отказывался занять в кооперативе хоть небольшую руководящую должность. «Пусть молодежь потрудится для общества», — отвечал Мошойго секретарю, и напрасно Дэли уговаривал его, напрасно подсылал к нему представителей районного управления — все их старания не привели ни к чему: Мошойго был тверд как скала. Во всем остальном поведение Мошойго ничем не было примечательно. Он сдал в кооператив землю, лошадей, телегу и сельскохозяйственный инвентарь, но все же ухитрился продать на сторону электрический мотор, соломорезку и машину для очистки кукурузных початков, получив за них наличными, чем насмерть перепугал жену.

— Мебель купи! — приказал он ей, отдавая деньги. — Пусть твоя дочь не жалуется, что у нее жестокосердный отец.

И только через некоторое время после вступления в кооператив, когда в Шимон-Юдаше была ярмарка, выяснилось, что таит Петер Мошойго в глубине души. Там, на этой ярмарке, случилось нечто, показавшее, что вступление Мошойго в кооператив отнюдь не исцелило его ран, а, наоборот, разбередило их.

В тот день повез Мошойго на ярмарку трех откормленных свиней, которые у него к тому времени еще оставались. Погода стояла студеная, даже мороз прихватывал. К полудню ледяной ветер начал срывать с низко идущих туч колючую снежную крупу. Народу на ярмарке собралось мало, да и те немногие, кто приехал, дрожали на ветру; Мошойго несколько раз забегал в корчму на углу пропустить стаканчик-другой палинки. Сначала у него огнем загорелись уши, затем побагровели щеки, и в конце концов махнул Мошойго на все рукой и засел в корчме, стремясь залить вином бушующую в нем ярость, готовый и сам погибнуть, и весь мир погубить.

Он пил до тех пор, пока огромная, как печка, женщина, приносившая палинку, не сказала ему:

— Сожалею, уважаемый, только хватит уж: всем моим запасам конец пришел.

— Ну что ж! Есть еще кабаки на свете!

Мошойго нахлобучил шапку, накинул на плечи полушубок, вышел из корчмы навстречу ранним молочно-белым, словно зимним, сумеркам.

Лишь на третий день, когда его жена все глаза выплакала, голося, что выследили, мол, недобрые люди, загубили ее муженька, обобрали, отняли вырученные за свиней деньги, нашли Мошойго его знакомые в чужом селе и привезли домой.

Но и это не остановило его.

Едва протрезвившись, он дрожащей рукой соскоблил с подбородка трехдневную щетину, сходил на виноградник, а потом снова засел в корчме. И пошел пир горой! Набежал народ, пришел цыган со скрипкой, Мошойго всех приглашал к своему столу, сорил деньгами, бросал цыгану сотенные и кричал:

— Вот это за моих лошадей! А это за телегу! За мотор! За шесть лошадиных сил!

Напрасно плакала, звала его домой жена, даже душой покривила: выдумала, что их единственная корова, оступившись, сломала ногу.

Мошойго и взглядом не удостоил жену, даже слушать ее не захотел.

Жена, отчаявшись, позвала Дэли.

— А-а, секретарь пожаловал, товарищ Дэли! — насмешливо приветствовал его Мошойго, поднимаясь с места. Он схватил Дэли за руку и с пьяной настойчивостью заставил сесть рядом с собой за стол. — Пей, секретарь, пей, чтоб тебе пусто было! Пей, раз уж удалось тебе накинуть мне на шею ярмо!

— Не хочу я твоего вина! Пойдем отсюда! Что ты за чушь несешь, Петер?

— Не пойду, пропаду тут в корчме, но не пойду. И вовсе это не чушь. Сельскохозяйственный производственный кооператив! А знаешь, секретарь, как этот твой кооператив иначе люди называют? Союз холопов кабальных! Что ты на меня уставился? Надел на меня ярмо и радуешься? Был я холопом, холопом и остался. Конец! Упокой, боже, душу Петера Мошойго!

Напрасно старался уговорить его секретарь, Мошойго то плакал, то смеялся, то кричал, но ни на шаг не отступался от того, что казалось ему справедливым и правильным.

Когда Мошойго окончательно развезло, секретарю с большим трудом удалось дотащить его до дому, но, даже погружаясь в беспробудный пьяный сон, Петер все еще кричал:

— Не нужен мне социализм! Крылья мои, крылья вы мне подрезали!

6

То ли ветер шумит в камышах, то ли человек тоскует, изливает во вздохах горечь своего сердца.

Уже первая звезда зажглась на небе, отразилась в зеркале неподвижной воды, когда Мошойго наконец пришел в себя, очнулся от бремени тяжких воспоминаний.

Два долгих, пустых и безнадежно-томительных года прошло с тех пор, как он в последний раз прокричал свою правду и замолк, будто саваном закрылся. С тех пор не живет он, а так, существует. Выполняет свою работу, делает все, как и остальные, хлеба ему хватает, но радость труда, радость делать что-то своими руками покинула его, и, может быть, навсегда, может быть, до самой смерти не придется ему больше испытать этой радости.